Это было на Ульяновской - Антонина Ленкова

Подскочивший полицай отшвырнул девочку на тротуар и погрозил кулаком. Но она упрямо шла следом, пока колонна не остановилась перед тюрьмой. Когда с лязгом и грохотом закрылись за людьми железные ворота, озадаченная, ничего не понимающая девочка пришла к Надежде Ивановне.

— Тетя Надя, что ли мама жулик? Почему ее посадили в тюрьму?

— Запомни, девочка, фашисты сажают в тюрьму только хороших людей, а всяких жуликов и пьянчуг, вроде этого подонка Кости, на службу к себе берут.

Утром пошли к тюрьме. Расположенный напротив сквер был заполнен людьми. Когда пробирались сквозь толпу, Валя просила:

— Пожалуйста, тетя Надя, скажи им, чтобы нас пустили к маме.

— Пустили… — Надежда Ивановна горько усмехнулась. — Хотя бы передачу приняли, изверги.

— А вы на какую букву? — спросила услышавшая этот разговор женщина.

— Как это — на букву? — не поняла Надежда Ивановна.

— Ну, фамилия — кто там у вас в тюрьме — на какую букву начинается?

— Кизим… На К, значит.

— На К сегодня не принимают — сегодня только на Д, — объяснила женщина. — По алфавиту принимают. До вашей буквы, считайте, еще дня четыре. Если очередь пораньше займете, может, и примут, а сегодня толку не будет.

— А если примут, какой толк? — вмешался в разговор высокий худой старик. — Думаешь, много нашим перепадает?

Вдруг он как-то странно вытянул шею, губы у него побелели, задрожали:

— Приехала… Душегубка, будь проклят тот, кто ее придумал.

— Душе-губка? — медленно проговорила девочка, вникая в страшное сочетание слов.

Появились полицаи. Они оттеснили людей вглубь сквера.

— Ходят тут надо — не надо, спокою нет! А ну, осади!

Но едва полицаи удалялись, толпа вновь устремлялась к воротам. Слева от них стоял на рельсах разбитый трамвай, и несколько человек, подбежав к нему, легли на землю: из-под него было лучше видно. Тетя Надя и Валя оказались рядом с дедом, который вдруг заговорил почти торжественно:

— Смотри, девочка, и запоминай. И детям потом расскажи своим, и детям детей, что делали с людьми фашисты. Ты видишь эту серую машину? На кузове нарисованы окошки, издалека можно подумать, что это обыкновенный автобус. — Старик передохнул, судорожно, будто ему не хватало воздуха, глотнул. — Слышишь, как воет у нее мотор? Она такая огромная, что не проходит в ворота. Видишь, подъезжает к ним задним ходом… Сейчас фашисты будут загонять в нее людей — женщин, стариков, даже детей. Они набьют ее до отказа, а когда тронут с места, весь отработанный газ пойдет внутрь. И все погибнут в страшных муках!.. — Голос у старика был хриплый, руки дрожали. — А теперь, — перешел он на шепот, — смотрите туда, под машину. Видите?

— Ноги! — в ужасе прошептала Надежда Ивановна. — Видны ноги…

У девочки зарябило в глазах: ноги — большие, поменьше, совсем крохотные, худые и болезненно вспухшие, белые, смуглые, багрово-синие от кровоподтеков — приближались к машине и, взметнувшись куда-то вверх, исчезали. Теперь она поняла, почему люди легли на землю: они пытались по ногам узнать своих близких…

Резко, как выстрел, хлопнула дверца. Грузно осевшая машина тяжело отошла от ворот. В последний путь увозили фашистские палачи советских людей, повинных лишь в том, что они любили землю, на которой родились и выросли.

Домой шли быстро, молча. Когда вышли на Ульяновскую, откуда-то потянуло вдруг запахом жареной картошки. У Вали нестерпимо заныло под ложечкой. Интересно, а взрослые тоже все время хотят есть? Девочка заглянула в тети Надино лицо, но ничего не смогла прочесть на нем. «Может, и хотят, но не так сильно», — подумала она со вздохом. И вспомнила, как еще до войны праздновали ее день рождения. В последний раз, когда Вале исполнилось девять лет, мама подарила ей украинский костюмчик, Нина вплела в ее косы яркие ленты, а тетя Надя принесла пирог. Румяный, с хрустящей корочкой. А вкусный!..

Валюшка сглотнула слюну и вдруг выпалила:

— А у меня сегодня день рождения!

— Да что ты? — ахнула тетя Надя и, остановившись, прижала к себе маленькую головку. — Дитё ты мое горькое, племянница моя ненаглядная!..

Она привела к себе девочку, выложила на стол немудреные свои припасы, развязала узелок, который так и не удалось передать сестре.

— Кушай, именинница, кушай, родная. Сиротинушка горькая…

Села рядышком, подпершись рукой, и вдруг вспомнила: ведь родилась ее племянница в лютую, зимнюю ночь, а сейчас на дворе август…

— А это Лиле. Можно? Она ведь тоже сиротинушка.

Зажав в руке вареную картофелину, Валя соскочила со стула, поцеловала тетю Надю и выбежала во двор. Здорово она придумала про день рождения!

Во дворе солнце окутало ее мягкими золотыми лучами, и стало легко-легко. Поверилось в невозможное: вот сейчас она откроет дверь своего дома, а там все: мама, папа, Коля, Коля Беленький, Степа. Вся их большая дружная семья. И никакой тебе войны!

Не перебежала — перелетела девочка через двор, распахнула всегда не запертые двери своего дома, зажмурилась в ожидании чуда. Но никто не подхватил ее на руки, не подбросил к потолку, смеясь и щекоча, — в комнате было сумрачно и пусто.

Валя тяжело вздохнула, вспомнила о зажатой в руке картофелине и пошла в соседний двор к своей маленькой приятельнице, к Лиле, у которой теперь не было ни отца, ни брата.

X

Весь август ходила Валя к тюрьме, надеясь узнать что-нибудь о судьбе матери.

Спрятавшись в воронку от бомбы или под разбитый трамвай, полными ужаса глазами следила за душегубкой. Однажды ей показалось, что среди тех, кого прикладами загоняли в машину, была мать — такие знакомые смуглые ноги мелькнули под машиной. С криком подбежала она к воротам, весь проем которых был занят душегубкой, но как подкошенная упала, оглушенная прикладом. Кто-то кинулся к ней, подхватил, бережно опустил на траву. Будто сквозь плотную завесу, донесся ропот возмущенных людей, чей-то жалобный всхлип.

Потом она медленно брела домой, страдая от подступавшей к горлу тошноты. Ночью ей снились мамины ноги, смуглые, в кровоподтеках. И было их почему-то очень много…

Утром, превозмогая слабость, Валя снова собралась идти.

— Может, не пойдешь сегодня, Валечка, может, я одна схожу? — уговаривала ее Надежда Ивановна.

— Нет-нет, — торопливо засобиралась девочка, — сегодня принимают передачи на мамину букву.

Солнце едва взошло, но очередь к окошку, где принимали передачи, была бесконечной. Разве хватит силенок ее выстоять? Даже неизвестно, когда начнут принимать…

Наконец окошко открылось, но очередь почти не двигалась. Валя, сжав в руках узелок, медленно пошла вперед вдоль шеренги безмолвно стоящих людей. Голова у нее кружилась, ноги, покрытые фурункулами, подкашивались.

— Доченька, — окликнула ее женщина, стоявшая почти у самого окошка, — иди сюда, становись. Люди не будут против.

Обрадованная девочка кинулась к ней, но откуда-то вынырнул полицай, следивший за очередью, схватил ее за руку и отшвырнул.

Ей все-таки удалось в тот день передать узелок с продуктами. Не у всех принимали. Случалось, подходила очередь, а вместо «Давай, не задерживай!» слышалось: «Нет такого, на Украину работать отправили». Побелев, отходил человек от окошка, а люди шептали: «Сказали бы прямо — в душегубку…»

«Раз передачу приняли, значит, мама живая», — радовалась Валя. Эта мысль придавала силы, и она почти бежала по своей Ульяновской, спеша поделиться родившимися в ее душе надеждами с тетей Надей, заменившей ей мать, с единственной своей подружкой Лилей…

— Господи, где ты носишься? — всплеснула руками, увидев девочку, тетя Дуся. — Мать уж не знала, где тебя искать, не к тюрьме же идти! Дома она, убежала ночью еще, во время бомбежки. Поначалу боялась показаться дома — вдруг опять заберут, — потом не выдержала. Да не рвись ты в дом — там она…

Сердцем догадалась девочка, где мать. Легче ветра побежала во двор, где захоронены мальчики. Безмолвно припала к матери, безутешно плакавшей над могилой.

Наутро Мария Ивановна не могла подняться. Изможденная, с глубоко запавшими глазами, она лежала неподвижно, молча.

— Мам, — испуганно тормошила ее дочка. — Вставай, мам. Ну, пожалуйста, вставай.

Мать не двигалась — у нее не было сил.

Приходила Надежда Ивановна, молча стояла у постели сестры. А однажды вынула из чемодана ненадеванный костюм Антона Никаноровича, сказала, вздохнув:

— Не поправишься ты, Мария, с наших харчей. Пойду-ка я по станицам, может, выменяю что. Придет Антоша — новый справим. Согласна?

Мария Ивановна прикрыла воспаленные веки.

— Собирайся, — подошла Надежда Ивановна к Вале, — вдвоем пойдем. За матерью тетя Дуся присмотрит.

Всю свою недолгую жизнь Валя прожила в Ростове. Очень любила красивый, большой, шумный город, свою тихую тенистую улицу. И никуда ее не тянуло. Это Коля мечтал о дальних странах — ей было хорошо и дома. А вот теперь надо куда-то идти.