Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - Даниэль Кац

— По последним сведениям, он жив и в действующей армии.

Вильгельм Ку-ку кивал и говорил, что нет ничего невозможного в том, чтобы кто-нибудь вышел живым и даже целым и невредимым из этой войны.

Однажды я спрятался под крыльцом и наелся предназначавшегося для свиней пойла, в котором плавали картофельные очистки и рыбьи головы, и получил за это от своей доброй матушки первую увесистую оплеуху (если бы дети в гетто, концентрационных лагерях и разбомбленных городах Европы получали столь же калорийную пищу, как эта баланда, они умирали бы гораздо более упитанными. Об этом матушка не подумала. А может, как раз наоборот, подумала). В тот день Вильгельм Ку-ку в который раз принес нам салаки, пощупал мебель, спросил, что нового слышно об отце, и мать радостно ответила:

— Сегодня он приедет домой в отпуск… — Она запнулась и вопросительно посмотрела на Вильгельма Ку-ку. — Он написал, что приедет сегодня… если будет жив… Вот мы и ждем его сегодня.

— Почему бы лейтенанту, такому здоровяку, не быть в живых? — сказал Вильгельм Ку-ку, поблагодарил за сигары, которые всучила ему бабушка Вера, и собрался уходить.

— Побыли бы еще, — сказала мать, провожая Ку-куша до дверей. — Приходите еще. — И когда рыбак ушел, устало сказала свекрови: — Глаза бы мои не глядели на эту ужасную мебель… Поди попробуй уберечь ее, когда в доме дети, а она везде на самом ходу. К тому же я уверена, что эта зеленая краска ядовита… В ней мышьяк, он поступает в наш организм, понемногу, малыми дозами, и мы все умрем тут у черта на куличках, и, как нарочно, умрем в тот день, когда кончится война, наступит мир и будет всеобщее ликование…

— Да ты что?! — всполошилась Вера. Ей вдруг почудилось, что она заметила у себя симптомы отравления. Ей стало дурно, она оперлась о зеленый комод но, совладав с собой, отпрянула в испуге. — Ты вправду так думаешь?.. Мне эта мебель тоже опротивела. Надо бы выставить ее на чердак, во двор или куда-нибудь еще, пусть наш рыбак заберет ее… Взамен же можно привезти из Хельсинки нашу темную дубовую…

— Она спятила, — сказал на это Беня, когда вернулся с прогулки. В руках у него была трость с красивым серебряным набалдашником, таким массивным, что им легко можно было раздробить человеку череп. — Тащить сюда мебель из Хельсинки, в разгар войны!

— Но эта отравлена… Ядовита, — настаивала Вера. — Ее надо немедленно вынести.

— Мы подозреваем, что в этой зеленой краске есть мышьяк, — уточнила мать.

— Конечно, в ней есть мышьяк, и яд наверняка уже пропитал обои, растекся по щелям в полу и проник в нас, — сказала Вера и села, с трудом дыша.

— Если так, то поздно что-либо предпринимать, — мрачно заметил Беня и, посадив меня к себе на колени, завернул мне веки и осмотрел глаза. — Так я и думал, — сказал он, обернувшись к женщинам, — поздно. Это видно прежде всего по глазам: интоксикация. У мальца зеленые глаза!

— Что такое?! — вскричали одновременно Вера и мать и бросились заглядывать мне в глаза, а заглянув, вспомнили, что глаза у меня всегда были зеленоватые. Рассердившись на Беню, Вера подошла к окну, села и, прижавшись к стеклу, стала сердито глядеть на улицу. Мать с облегчением уложила меня спать в соседней комнате. Она корила себя за то, что дала мне — и за дело! — оплеуху, и оставила дверь полуоткрытой, как я просил. Мне не спалось. Мы ждали возвращения отца.

Бабушка Вера ждала у окна. Она не отрываясь глядела на дорогу, на солнце, которое медленно погружалось в море между Финляндией и Швецией. Она ни о чем не думала и лишь напряженно ждала, напевая на идише песню, которую слышала в детстве не то от матери, не то от кого-то еще, а скорее всего, сочинила сама. Это была колыбельная: ребенка усыпляли рассказом о том, как отец пришел с фронта, держась за плечо нового друга, потому что ослеп, а у нового друга белые зубы, и этот новый друг сам Малах а-мовес, Ангел смерти…

Колыбельные бабушки Веры утешения не приносили и были полны горечи. От этих ее колыбельных, которые она напевала своим чистым, как флейта, голосом, у меня случались кошмары. Я не раз оплакивал трех волков-горемык, которые плохо кончили. Один был слепой, другой глухой, третий и слепой, и глухой, и в придачу хромой. Шли они по дороге, голодные, и никто их не жалел. И вот слепой и глухой решили съесть слепого-глухого-хромого, потому что ничего другого им не оставалось. Съели они его и пошли дальше, голодные. Затем глухой отъел зад у слепого и, голодный, пошел дальше. Ушел он недалеко: его настигла пуля охотника, поскольку он по глухоте не услышал выстрела, да и чутьем, надо полагать, оскудел…

Мать накрывала на стол и то и дело бегала на кухню, Беня рылся в ящиках комода… Бабушка глядела на дорогу и монотонно пела своим чистым, как флейта, голосом:

Шлуф, майн кинд, шлуф, майн зин,Тате кумт фум фронт ахин,Кумт эр обер нит алейн,Лейнт зах ан а гутер фрайнд.[9]

— Какого черта! — воскликнул Беня. — Не могу понять, куда девались все мои сигары? — И снова принялся рыться в ящиках, толкать комод и высматривать, не завалились ли они между комодом и стеной.

Шлуф, майн зин, шлуф, майн кинд,Тате из геворн блинд,Унд зайн фрайнд мит вайсен цейнер,Истер Тотесэнгл зайнер.[10]

— Кончай свои жуткие заклинания! — крикнул Беня, оборачиваясь к Вере раскрасневшимся лицом. — Разве у ангела смерти есть белые зубы? Кто ослеп? Не каркай! Я не могу найти свои сигары.

Вера у окна прикусила губу.

— Уж не спрятала ли ты их? — подозрительно спросил Беня.

— Зачем мне их прятать? — тихо сказала Вера.

— Затем, что врач запретил мне курить.

— Зачем же ты тогда куришь? — спросила, не оборачиваясь, Вера.

— Иногда хочется. Ты имеешь что-нибудь против?

— Конечно, но тебе ж на это наплевать!

— Так, стало быть, ты их спрятала?

— Нет, я отдала их Вильгельму Ку-ку.

— Что?! Все?!!

— Их было немного.

— Отдала Вильгельму Ку-ку такие дорогие сигары? Мои «хиршпрунги»! — ударяя себя кулаком по лбу, воскликнул Беня.

— Не кричи, откуда я знаю, какие они дорогие, я в сигарах не разбираюсь. Я даже сигарет не курю. Да, отдала ему, какие были. С ним стоит поддерживать хорошие отношения.

— И я должен все это терпеть? — спросил Беня. — Ну хоть рыбу-то он вам дарит хорошую? А? Или все только селедку приносит? Я видел на кухонном столе селедку!

— Может, тебе есть не надо, может, ты живешь на своих сигарах, но всем остальным в семье еда нужна, — стояла на своем Вера.

Беня не ответил. Он задумчиво посмотрел в спину Вере, повернулся и, нахмурив лоб, обвел взглядом комнату:

— Эх, хотя бы одну сигару…

— Я нашла под диваном одну, — как бы невзначай сказала Мери, моя мать, выходя из кухни с горой посуды в руках. — Положила ее вон в ту вазу. — Она указала на вазу подбородком.

— В вазу? Зачем? Или ты думаешь, она вырастет в вазе? — сказал Беня, подошел к вазе, достал из нее сигару, понюхал и осмотрел со всех сторон. — Совсем целая, — удовлетворенно заметил он, полизал сигару, откусил кончик и сказал: — В наши дни… (он сунул сигару в рот)… когда повсюду бушуют войны… (поискал спички)… когда человек умирает на сто ладов… (зажег сигару)… когда дети рождаются мертвыми или умирают нерожденными — в наши дни старый человек не станет слушать врача, если тот несет чушь…

— Да ты о чем? — медленно обернулась к нему Вера.

— Смешно, когда в наши дни молодой врач несет чушь старому человеку… — сказал Беня, пуская густой клуб дыма. — Запрещает курить…

— Зачем ты вообще ходил к врачу? — спросила Вера. Мери перестала накрывать на стол и с беспокойством взглянула на Беню.

— Так, низачем, — быстро, как бы между прочим, ответил Беня. — Это был молодой врач, новоиспеченный… Толковал о риске рака горла… ходил вокруг да около, говорил обиняками, так что не понять было, это он обо мне, о моем горле и моих сигарах или вообще… Но счет-то он выставил именно мне.

— Так не кури же, Бога ради, — сказала Вера.

— Ну, по одной штучке, изредка… не страшно… — пробормотал Беня.

Вера начала сердиться.

— Ты убиваешь меня, Беня… Все те годы, что мы женаты! — сказала она.

— А ты, между прочим, еще жива, — парировал Беня.

Вера отвернулась к окну.

— Милый мальчик, этот врач. И такой, знаешь, чувствительный, — сказал Беня. — Из тех, что носят черные рубашки и кричат: «Смерть шведам и русским!» и «Юден раус!»…[11] Но со мной, старым унтер-офицером русской армии, он не смел говорить прямо, а все мялся, да прокашливался, да боязливо оборачивался в сторону Уральских гор. Ну да тогда на нем был белый халат.

Вера не слушала. По-прежнему глядя в окно, она задумчиво сказала: