Полет аистов - Жан-Кристоф Гранже
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я этого не говорил. Возможно, преступление совершили болгары. Однако у цыган до сих пор существует закон кровной мести, они не забывают старых обид. То чей-нибудь дом подожгут, то вытащат на свет божий чье-то мерзкое прошлое. Я знаю, что говорю: я и сам — цыган.
— Господи, как ты можешь такое говорить, — произнес Марсель. — Разве ты не знаешь, как погиб Райко?
— Вот именно. Марсель, — ответил Лазаревич и стряхнул маленький кусочек серого пепла. — Болгарского хулигана обнаружили бы где-нибудь на улице с ножом в боку. И все. С цыганом все по-другому. Непременно нужно, чтобы его нашли в чаще леса, чтобы у него было вырвано сердце. В наших странах, где так сильны предрассудки и многие продолжают верить в колдовство, подобная смерть может внести опасное беспокойство в умы людей.
— Но Райко не был хулиганом, — возразил Марсель.
Принесли «свежие салаты» — сырые овощи, посыпанные тертой брынзой. Никто к ним даже не притронулся. Мы сидели в большом пустом зале с темной обивкой на стенах; столы сверкали белыми скатертями, но на них не было ничего, даже приборов. Люстры из поддельного хрусталя грустно свисали с потолка, едва отражая солнечный свет и отбрасывая тусклые блики. Казалось, все готово к пиру, которого никогда не будет. Маркус продолжал:
— Возле тела не найдено никаких следов, никаких улик Точно установлено только то, что сердце похищено. Местные газеты вволю посудачили об этом деле. Наплели бог весть что. Тут тебе и колдовство, и ведьмы. И кое-что похуже. — Маркус раздавил сигарету в пепельнице и взглянул Марселю прямо в глаза. — Ты ведь догадываешься, что я имею в виду?
Я не понял, на что он намекает. Сделав отступление по-французски, Марсель объяснил мне, что многие издавна считают цыган людоедами.
— Это всего лишь выдумки наших предков, — сказал Марсель. — Поверья, связанные с людоедом — пожирателем детей, впоследствии перенесенные на цыган. Однако исчезновение сердца Райко наверняка до смерти напугало обывателей.
Я взглянул на Маркуса. Его мощная фигура оставалась неподвижной. Он курил очередную сигарету.
— Долгие годы, — заговорил он, — я борюсь за то, чтобы улучшить образ нашего народа в глазах других людей. И вот мы снова скатываемся в Средневековье! Впрочем, тут все виноваты. Поймите меня правильно, мсье Антиош. Это вовсе не цинизм. Просто я думаю о будущем. — Он положил на белую скатерть руки, цепкие, как щупальца осьминога. — Я борюсь за улучшение условий нашей жизни, за наше право иметь работу.
В сливенском округе Маркус Лазаревич был заметной политической фигурой. Цыгане выдвинули его «своим кандидатом», и это давало ему изрядную власть. Марсель поведал мне, как Лазаревич в прекрасном двубортном костюме ходил по цыганским кварталам, брезгливо поводя плечами, а за ним бежала толпа чумазых огольцов, радостно хватаясь засаленными ручонками за дорогую ткань. Я представил себе, как его передергивает при виде своих потенциальных избирателей, грязных и вонючих. Между тем, несмотря на отвращение, Маркус вынужден был угождать цыганам, расплачиваясь за свои политические амбиции. Смерть Райко стала увесистым булыжником, влетевшим в его огород. Лазаревич обрисовал ситуацию по-своему:
— Эта смерть свела на нет результаты наших усилий, особенно в социальной сфере. Например, при поддержке одной гуманитарной организации я создал в гетто центры медицинской помощи.
— Какой организации? — спросил я с волнением.
— «Единый мир». — Маркус произнес название по-французски, потом повторил его по-английски. — Only World.
«Единый мир». За несколько дней я слышал это название уже от нескольких человек, находящихся в сотнях километрах друг от друга. Маркус продолжал:
— Потом эти молодые врачи уехали. Срочная командировка — так они объяснили свой отъезд. Однако не удивлюсь, если им просто осточертели наши бесконечные стычки, наше нежелание приспосабливаться, наше презрительное отношение ко всем, кто не принадлежит к нашему народу. Считаю, что смерть Райко переполнила чашу их терпения.
— Врачи уехали из Болгарии сразу после гибели Райко?
— Не совсем. Они уехали в июле.
— В чем заключалась их работа?
— Они лечили больных, проводили вакцинацию детей, раздавали лекарства. У них имелась небольшая лаборатория, чтобы делать анализы, и кое-какое оборудование для несложных хирургических операций. «Единый мир» — очень богатая организация. — Маркус поднял указательный палец, как бы подчеркивая, что уж он-то знает в этом толк.
Маркус заплатил по счету и напомнил нам о неудавшемся государственном перевороте, случившемся в Москве десять дней назад. Он искренне полагал, что все происходящее укладывается в рамки единой политической программы и каждое событие играет в ней свою роль. Нищета цыган, убийство Райко, упадок социалистической системы составляли, на его взгляд, единую логическую цепь, завершающуюся, разумеется, его избранием на высокий политический пост.
В заключение на крыльце ресторана он пощупал подкладку моего пиджака, потом спросил, сколько стоит «фольксваген» в долларах. Я ему назвал какую-то невообразимую сумму — только ради того, чтобы вывести его из равновесия. За все время нашей встречи он впервые недовольно поморщился. Я захлопнул дверцу. Он помахал нам рукой на прощание, потом наклонился всем своим мощным телом к моему стеклу и спросил: «Только я что-то не понял. Сейчас-то вы зачем в Болгарию приехали?» Включив зажигание, я в двух словах рассказал ему о проблемах с аистами. «Ах, вот оно что!» — снисходительно протянул он с американским акцентом. Я резко тронулся с места.
12
К шести вечера мы вернулись в Софию. Я тут же позвонил доктору Милану Джуричу. Он уехал на консультацию в Пловдив и собирался вернуться на следующий день. Его жена немного говорила по-английски. Я представился и предупредил, что зайду к ним завтра вечером. И добавил, что для меня необычайно важно встретиться с Миланом Джуричем. После недолгих колебаний его жена дала мне адрес и объяснила, как до них лучше добраться. Я положил трубку и решил посмотреть, куда мне предстоит отправиться дальше. Следующим пунктом был Стамбул.
В конверте, подготовленном Максом Бёмом, лежал билет на поезд «София — Стамбул» и прилагалось расписание. Поезд в Турцию отправлялся каждый вечер, около одиннадцати часов. Швейцарец все предусмотрел. Несколько минут я размышлял об этом необычном человеке. А ведь я знал одну особу, которая могла мне о нем рассказать: Нелли Бреслер. В конце концов, ведь именно она направила меня к нему. Я снял трубку и набрал номер моей приемной матери во Франции.
Меня соединили только с десятой попытки. Я услышал далекий сигнал, а потом резкий голос Нелли, еще более далекий:
— Алло!
— Это Луи, — произнес я холодно.
— Луи? Луи, мой мальчик, где вы сейчас?
Я тут же узнал ее слащавый, притворно дружелюбный тон и почувствовал, что мои нервы натягиваются, как струны.
— В Болгарии.
— В Болгарии? Что вы там делаете?
— Работаю на Макса Бёма.
— Бедный Макс. Я недавно узнала. Не думала, что вы уже уехали…
— Бём заплатил мне за одну работу. Я верен своим обязательствам перед ним. Даже если его уже нет.
— Вы могли бы нас предупредить.
— Нет, Нелли, это ты должна была меня предупредить. — Я обращался к ней на «ты», а она изо всех сил старалась мне «выкать». — Кем был Макс Бём? Что тебе известно о работе, которую он собирался мне предложить?
— Луи, дорогой, ваш тон меня пугает. Макс Бём был обычным орнитологом. Ты же знаешь, Жорж тоже этим интересуется. Макс был очень милым человеком. Кроме того, он много путешествовал. Мы бывали в одних и тех же странах, и…
— Например, в Центральной Африке?
Нелли помолчала, потом ответила немного тише:
— Ну да, например, в Центральной Африке…
— Что тебе известно о поручении, которое он хотел мне дать?
— Ничего или почти ничего. В мае этого года Макс написал нам, что ищет какого-нибудь студента для короткой командировки за границу. Мы, естественно, сразу подумали о вас.
— Ты знала, что речь идет об аистах?
— Насколько я могу припомнить, именно так.
— Ты знала, что эта поездка связана с риском?
— С риском? Господи, конечно, нет…
Я зашел с другого конца:
— Что тебе известно о Максе Бёме, о его сыне, о его прошлом?
— Ничего. Макс был очень нелюдимым.
— Он говорил тебе о своей жене?
В трубке сильно затрещало.
— Очень мало, — глухо ответила Нелли.
— И он никогда не вспоминал о сыне?
— О сыне? Я даже не знала, что у него был сын. Я не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете, Луи…
В трубке снова ужасно захрипело. Я проорал:
— Последний вопрос, Нелли. Ты знала, что Максу Бёму когда-то сделали пересадку сердца?