Полет аистов - Жан-Кристоф Гранже

Жан-Кристоф Гранже

Полет аистов

Посвящается Вирджини Люк

I

Милая Европа

1

Я обещал Максу Бёму в последний раз навестить его перед отъездом.

В тот день над французской Швейцарией собиралась гроза. В небе разверзались черные и синие пропасти, и туда проваливались ослепительные молнии. Теплый ветер дул неведомо откуда. Я ехал по берегу Женевского озера во взятом напрокат автомобиле с откидным верхом. За поворотом дороги в мутной пелене наэлектризованного воздуха показался Монтрё. По озеру ходили волны, а прибрежные отели, несмотря на разгар туристического сезона, казалось, разом обезлюдели, словно на них легло какое-то проклятье. Подъехав к центру, я притормозил и углубился в узенькие улочки, ведущие к самой высокой точке городка.

Когда я, наконец, очутился у шале Макса Бёма, уже почти стемнело. Я взглянул на часы: было ровно пять. Позвонил в дверь, подождал. Никакого ответа. Я снова принялся настойчиво звонить, потом прислушался. Внутри — ни звука. Я обошел вокруг дома: света нет, окна закрыты. Странно. С самого моего первого визита сюда и до сих пор Макс Бём всегда казался мне человеком пунктуальным. Вернувшись к машине, я стал ждать. Из толщи облаков доносились глухие раскаты. Я поднял откидной верх автомобиля. Прошло полчаса, но Макс так и не появился. Тогда я решил отправиться в заповедник: орнитолог вполне мог поехать навестить своих подопечных.

В немецкую Швейцарию я попал через город Буль. Дождь так и не собрался, а вот ветер усилился, и из-под колес моей машины вылетали клубы пыли. Примерно через час я добрался до обнесенных изгородью лугов в окрестностях Вейсембаха. Заглушив мотор, я прямо по траве направился к вольерам.

За сеткой я разглядел несколько аистов. Оранжевые клювы, белое с черным оперенье, зоркие глаза. Казалось, их что-то беспокоит. Они шумно хлопали крыльями и щелкали клювами. Наверное, причиной тому была гроза, а может, инстинкт странствий. Мне вспомнились слова Бёма: «Аисты — это птицы, обладающие врожденным инстинктом миграций. Они снимаются с места не потому, что этого требуют погодные условия или недостаток пищи, а потому, что так устроены их внутренние часы. Однажды приходит время улетать, вот и все». Наступил конец августа, и аисты, должно быть, услышали таинственный сигнал. Неподалеку по пастбищам разгуливали другие аисты, покачиваясь от ветра. Они тоже стремились улететь, но Бём подрезал им крылья: удалил перья с крайней фаланги одного крыла, нарушив балансировку и тем самым не давая птицам взлететь. Этот «друг природы» имел довольно своеобразное представление о вселенском порядке.

Вдруг на соседнем поле появился какой-то неимоверно худой человек Он шел, склоняясь под порывами ветра. Меня обволокли густые запахи скошенных трав, и я почувствовал, как в голове зарождается тупая боль. Тощий что-то прокричал мне издали по-немецки. Я в свою очередь проорал свой вопрос по-французски, и тот ответил мне тоже по-французски: «Бём сегодня так и не появился. Как, впрочем, и вчера». Человек был лысый, лишь над его лбом развевалось несколько спутанных прядок, которые он безуспешно пытался пригладить. Он добавил: «Обычно он каждый день приходит кормить свою живность».

Я сел в машину и поехал к «Экомузею». Это было нечто вроде поселения, расположенного неподалеку от Монтрё, где старинные швейцарские шале были реконструированы в натуральную величину с сохранением мельчайших деталей. На каждой трубе громоздилось гнездо аистов, находившееся под бдительной опекой Макса Бёма.

Вскоре я въехал в бутафорскую деревню. Дальше пришлось идти пешком по пустынным узеньким улочкам. Я довольно долго плутал в замысловатом лабиринте коричневых и белых домиков, единственным обитателем которых была пустота, пока, наконец, не вышел к сторожевой башне — мрачному четырехугольному сооружению, высотой более двадцати метров. Наверху виднелось гигантское гнездо аистов. «Самое большое гнездо в Европе», — сказал мне как-то раз Макс Бём. Аисты сидели на месте, внутри этого колоссального венка из земли и веток. Птицы оглушительно щелкали клювами, громкое эхо разносилось по безмолвным улицам — словно кто-то клацал зубами, держа у рта микрофон. Бёма нигде не было.

Я вернулся той же дорогой и отыскал сторожку. Ночной дежурный смотрел телевизор. Он ел сэндвич, а его собака с удовольствием угощалась мясными фрикадельками из казенной миски.

— Бём? — переспросил сторож с набитым ртом. — Он приходил позавчера, поднимался на башню. Мы выносили ему лестницу. — Я вспомнил это кошмарное приспособление, орнитолог часто им пользовался: это была древняя, облупленная пожарная лестница. — Но потом я его не видел. Он даже не собрал инвентарь.

Сторож пожал плечами и добавил:

— Бём здесь как у себя дома. То приходит, то уходит.

И откусил кусок сэндвича, давая понять, что разговор окончен. В моем мозгу зародилась смутная догадка.

— Не могли бы вы снова ее вытащить?

— Что?

— Лестницу.

Собака бежала рядом, путаясь у нас под ногами. Сторож шагал молча. Ему явно пришлись не по вкусу мои ночные планы. Он открыл дверь сарая, расположенного рядом с башней. Мы вытащили лестницу, закрепленную на двух колесах от телеги. Агрегат показался мне еще менее надежным, чем обычно. И все же с помощью сторожа я приладил на место все цепи, блоки и тросы, и мало-помалу лестница вознеслась ввысь. Ее верхний конец сильно раскачивался от ветра.

Сглотнув комок слюны, я приступил к восхождению, соблюдая осторожность. По мере подъема мои глаза видели все хуже: они слезились от ветра и от страха высоты. Мои пальцы ожесточенно цеплялись за перекладины. При каждом движении у меня внутри все холодело. Десять метров. Я сосредоточил внимание на стене и заставил себя карабкаться дальше. Пятнадцать метров. Деревянные планки были мокрыми, и подошвы моих ботинок то и дело скользили. Лестница ходила ходуном, ее вибрация отдавалась у меня в коленях. Я осмелился взглянуть перед собой. Гнездо теперь находилось на расстоянии вытянутой руки. Затаив дыхание, я преодолел последние ступеньки и схватился за ветви гнезда. Аисты улетели. Какое-то мгновение я не видел ничего, кроме хаоса хлопающих крыльев, а потом передо мной открылась ужасная картина.

Я увидел Бёма: он лежал на спине, с открытым ртом. Он нашел пристанище в гигантском гнезде. Из-под разорванной рубашки непристойно выпячивался белый, измазанный землей живот. На месте глаз зияли пустые кровавые дыры. Не знаю, приносят ли аисты младенцев, но с мертвецом они поработали на славу.

2

Стерильная белизна, лязг металлических инструментов, безмолвные люди-тени. Было три часа утра, я сидел в ожидании в маленьком госпитале в Монтрё. Двери отделения «Скорой помощи» открывались и закрывались. Медсестры ходили взад-вперед. Люди в масках появлялись и исчезали, даже не замечая моего присутствия.

Сторож, потрясенный случившимся, остался в деревне. Сам я тоже чувствовал себя немногим лучше. Меня колотило, и в голове было пусто. Я раньше никогда не видел трупов. Растерзанное тело Бёма — это было слишком для первого раза. Птицы уже выклевали ему язык и еще что-то внутри, в области гортани. Множество ран покрывали его живот и бока: они были сплошь истыканы и изорваны клювами. В конце концов, птицы сожрали бы его целиком. «Вы ведь знаете, аисты — плотоядные пернатые, не так ли?» — сказал мне Макс Бём при нашей первой встрече. Теперь-то я уж точно этого не забуду.

Пока пожарные снимали труп и спускали его вниз, аисты медленно и опасливо кружили над ними. В последний раз я видел тело Бёма, когда оно уже лежало на земле, все в комьях грязи и кровавых корках. Потом его засунули в шуршащий чехол. В прерывистом свете мигалок все казалось мне нереальным, и я наблюдал за происходящим, абсолютно ничего не чувствуя, — готов в этом поклясться. Словно меня там вовсе не было, словно я испуганно смотрел на все со стороны.

Я ждал. И вспоминал последние два месяца своей жизни, увлеченную работу с птицами, закончившуюся сегодня чем-то вроде поминальной молитвы.

Итак, я был молодым человеком, приличным во всех отношениях. К тридцати двум годам я получил докторскую степень по истории — результат восьмилетних трудов, посвященных «понятию культуры у Освальда Шпенглера». Когда я закончил ваять этот огромный том в тысячу страниц, никому не нужный с практической точки зрения и крайне трудный для восприятия, мною овладела единственная идея: забыть науку навсегда. Я устал от книг, музеев, от фильмов по искусству и экспериментального кино. Устал жить чужой жизнью, устал грезить об искусстве и блеске гуманитарных наук. Мне хотелось действовать, почувствовать вкус реальности.

У меня было несколько знакомых молодых врачей, добровольно выбравших работу в социальных учреждениях и «потерявших год», чтобы самоутвердиться. Знавал я и начинающих адвокатов, отправившихся в Индию и приобщившихся к мистицизму, прежде чем заняться собственной карьерой. А меня не привлекала никакая профессия, не интересовали ни экзотические страны, ни страдания ближнего. Тогда мои приемные родители в очередной раз пришли мне на помощь. Я говорю «в очередной раз», потому что после несчастного случая, унесшего жизнь моих родителей и брата, эта чета пожилых дипломатов всегда обеспечивала меня тем, в чем я нуждался: сначала няней, когда я был маленьким, потом солидным содержанием, позволившим мне никогда не думать о финансовых проблемах.