Трясина - Арнальд Индридасон

— У нас тут не разговор за чаем, — ответил Эрленд. — Ты что-то хотел мне рассказать, ну так валяй.

— Ты знаешь, кто убил Хольберга?

— Нет. Ну так что Хольберг?

— Эту блядь, которую он трахнул в Кевлавике, ее звали Кольбрун. Он все время об этом говорил. Много раз повторял, что, мол, едва не загремел в кутузку — на волоске, говорит, висел, — потому что эта блядь, дура такая, взяла да и пошла к вашему брату легавому. Он мне всё-всё рассказал, все-все подробности. Хочешь, расскажу тебе?

— Нет, — сказал Эрленд. — Что у тебя с ним были за дела?

— Мы иногда встречались, тут и там. Я ему продавал бухло и порнуху — из рейсов на судах привозил. Мы впервые встретились, когда работали на портовую службу, это еще до того, как он сел за баранку. У него поговорочка была, мол, выпал шанс поебаться — не проеби его. Я это у него сразу выучил. А уж говорить он умел. Я так не могу. Хорош был, что уж там, с бабами умел зацепиться языком, прямо кавалер.

— Вы с ним по портовым городам ездили?

— Ну да, потому-то мы и оказались в Кевлавике. Мы же красили маяк на Мысе Дымов. Там же эти, привидения, только держись. Ужас смертный, чуть что — накладываешь в штаны. Бывал ты там? Воет все и свистит, что твой черт, всю ночь напролет. Хуже, чем в тюряге, чтоб я сдох. А Хольберг привидений не боялся. Он вообще ничего не боялся.

— И что, он тебе вот так с ходу рассказал про Кольбрун? Сразу, как вы познакомились?

— Он мне подмигнул, когда вышел за ней следом с той вечеринки. Я-то сразу понял, что к чему. Умел бабу-то окрутить, манеры и все такое. Как он хохотал, когда ему это сошло с рук! Едва не лопнул со смеху, когда рассказывал мне, как эта девка пошла к легавым и там какой-то из вашего брата взял да и уничтожил единственную улику!

— Они друг друга знали, Хольберг и полицейский, который уничтожил улику?

— Не знаю.

— Он говорил когда-нибудь про дочь, которую Кольбрун от него родила?

— Дочь? Такого не было. Она что, от него залетела?

— Ты говорил про другое изнасилование, — сказал Эрленд, пропустив слова Эллиди мимо ушей. — Что он изнасиловал еще одну женщину. Как ее звали?

— Не знаю.

— Ну и зачем тогда ты меня позвал опять?

— Я не знаю, как ее звали, но я знаю, где это было и когда. Не все знаю, но кое-что. Вашему брату хватит, чтобы ее найти.

— Хорошо, где и когда это было?

— Отлично, а мне что за это будет?

— Тебе?

— Что ты можешь для меня сделать?

— Ничего я не могу для тебя сделать. Хуже того, я еще и не хочу ни черта для тебя делать!

— Еще как хочешь. Ведь я тогда тебе расскажу, где и когда.

Эрленд задумался.

— Ничего не могу тебе обещать, приятель.

— Ты пойми, я подыхаю тут, в этом карцере.

— Ты меня ради этого позвал?

— Ты понятия не имеешь, что с тобой делается, когда тебя сюда сажают. Я с катушек съезжаю, в камере в этой! Они не зажигают свет, я сижу в темноте весь день. Да я вообще не знаю, день сейчас или ночь, какое вообще число! Они меня тут держат, как зверя в клетке. Обращаются, словно я животное какое.

— А на самом деле ты кто? Граф Монте-Кристо, что ли?! — горько рассмеялся Эрленд. — Эллиди, ты садист. Я таких садистов и психопатов, как ты, в жизни не видывал! Ты тупой придурок, у тебя одна радость в жизни — насилие. Ты умственно отсталый кусок говна, гомофоб и расист. Мне плевать, по мне, пусть тебя держат в темной хоть до конца дней твоих. Кстати, я именно это и посоветую начальнику. Будь здоров.

— Я тебе расскажу, где она жила, только вытащи меня отсюда!

— Идиот ты эдакий, не могу я тебя ниоткуда вытащить! У меня на это полномочий нет, а если бы и были, я не стал бы ими пользоваться. Твой единственный шанс покинуть карцер — отказаться от своей милой привычки кидаться на людей с кулаками.

— Слушай, давай так. Скажи им, что этот твой сраный пидор во всем виноват, мол, я вел себя нормально и собирался вам помочь, а он вдруг начал показывать, какой он тут самый умный. А я помог тебе, сообщил важную информацию про твое дело. Тебя-то они послушают. Я же тебя знаю, тебя обязательно послушают.

— Хольберг говорил еще о каких-нибудь случаях, кроме этих двух?

— Поможешь мне?

Эрленд задумался.

— Посмотрю, что можно сделать. Так, значит, к делу: он говорил о других случаях?

— Нет, ни разу. Я только про эти два знаю.

— Врешь небось?

— Да не вру я. Другая не ходила в полицию. Дело было в начале шестидесятых. Он никогда не возвращался в тот город.

— Что за город?

— Ты меня вытащишь отсюда?

— Что за город?

— Обещай!

— Ничего я не буду обещать, — сказал Эрленд. — Просто поговорю с тюремщиками. Так что за город?

— Хусавик.

— Сколько ей было лет?

— Он с ней так же развлекся, как с той блядью в Кевлавике, только еще поразухабистее, — сказал Эллиди.

— Поразухабистее?

— Короче, бабу в Хусавике, она была вроде этой бляди из Кевлавика, так ее он просто на куски порвал. Хочешь, расскажу, как это было? — спросил Эллиди. По тону слышно, умирает от желания все Эрленду рассказать. — Хочешь расскажу, что и как он сделал?

Не дожидаясь ответа, Эллиди заговорил. Его голос доносился из-за двери, как эхо из колодца, а Эрленд стоял рядом, слушал чудовищные признания, изливающиеся наружу из тьмы.

Сигурд Оли ждал его в машине. Выехав из тюрьмы, Эрленд рассказал ему вкратце о беседе с Эллиди, но про монолог в самом конце умолчал. Коллеги решили проверить, кто жил в Хусавике в районе шестидесятого года. Если женщине было примерно столько же лет, сколько Кольбрун, как намекал Эллиди, есть шанс, что ее можно найти.

— Ну а что Эллиди? — спросил Сигурд Оли, когда они взяли перевал между Хверагерди и столицей.

— Я поинтересовался у тюремщиков, можно ли сократить срок пребывания Эллиди в карцере, они ответили «нет». Вот и весь сказ.

— Ну, ты выполнил свое обещание, — улыбнулся Сигурд Оли. — Но если Хольберг изнасиловал этих двух, то, может, были и другие?

— Кто его знает, — задумчиво ответил Эрленд.

— О чем ты думаешь?

— Меня беспокоят два вопроса, — сказал Эрленд. — Первый — от чего на самом деле, в точности, умерла девочка. Я хочу это знать.

Сигурд Оли тяжело вздохнул.

— А еще я хочу узнать, точно ли она дочь Хольберга.

— А почему это тебя так интересует?

— А потому, что Эллиди сказал, мол, у Хольберга была сестра.

— Вот как!

— И умерла она молодой. Надо найти ее историю болезни. Обыскать все больницы. Это тебе задание. Посмотрим, что ты откопаешь.

— А от чего умерла сестра Хольберга?

— А как бы не от того же самого, что и Ауд. Хольберг пару раз говорил, вроде у нее что-то в голове было. Во всяком случае, Эллиди так это запомнил. Я спросил, уж не опухоль ли мозга, но Эллиди не знает.

— И как это нам поможет в расследовании? — спросил Сигурд Оли.

— Думаю, тут могут быть родственные дела.

— Родственные? Почему ты так думаешь? Ты про записку, что ли?

— Ага, — сказал Эрленд, — так точно. Возможно, в родстве вся и суть. Наследственное, так сказать, дело.

15

Врач жил в особняке, в западной части пригорода Граварвог. Давно не практикует. Сам открыл Эрленду дверь и пригласил его в просторную комнату, которая служила ему кабинетом. Иногда еще занимается делами, помогает адвокатам, когда нужно оценить категорию инвалидности клиента. Мебель в кабинете простая, все чисто и прибрано. В центре письменный стол, на нем печатная машинка.

Хозяин невысокого роста, худой, резкие черты лица, на вид бодрый. В нагрудном кармане рубашки два карандаша. Зовут Франк.

Эрленд заранее договорился о визите по телефону. Солнце клонилось к закату. В это время в участке Сигурд Оли и Элинборг вгрызались в ксерокопию списка жителей города Хусавик сорокалетней давности, его прислали по факсу с севера. Врач предложил Эрленду сесть.

— Я так понимаю, к вам ходят самые заправские столичные лгуны, — сказал Эрленд, оглядывая кабинет.

— Лгуны? — переспросил доктор. — Симулянты, вы хотите сказать? Не думаю. Некоторые — да, наверное. Самое трудное — это травмы шеи, тут совсем не поймешь — если человек побывал в автокатастрофе, ему приходится верить на слово. И не проверишь, и сделать ничего нельзя. Кто-то испытывает сильную боль, кто-то — не очень. Но я уверен, среди моих посетителей тех, кто в самом деле не страдает от боли, — единицы.

— Когда мы говорили по телефону, вы сразу вспомнили девочку из Кевлавика.

— Такие истории не забываются. Въедаются в память. Не говоря уже о ее матери, как ее звали, кажется, Кольбрун? Если я правильно помню, она покончила с собой.

— Да, история кровавая, от начала до конца. Ужас смертный, настоящая трагедия, — сказал Эрленд.

Спросить его про боль в груди по утрам? Нет, как-нибудь в другой раз. Он ведь сразу определит, что я смертельно болен, направит в больницу, и через неделю я уже буду петь в хоре с ангелами. Зачем мне лишние плохие новости, и так хватает. Лучше помолчим об этом.