Утерянный рай - Александр Лапин

У противоположного берега с плеском выскочил из воды сазан. Потом ближе затрепетал в воздухе серебристым хвостом второй.

Разноголосый птичий хор, устроившийся на деревьях, словно ждал этих сигналов. Неожиданно неистово грянул он свой гимн солнцу и утру. Птицы пели, старательно вытягивая клювики, перелетали с ветки на ветку, и от этого казалось, будто сами деревья машут ветвями, встречая новый день.

«Как же надо любить жизнь, – подумал Дубравин, – чтобы каждый день встречать ее вот так, с песней!» И, собравшись с духом, сильно оттолкнувшись вверх, а в высшей точке полета переломившись, он колом вошел в темную глубину.

Каждую клеточку блаженно обожгла прохлада. Вода будоражила и пьянила. Он дотянул до самого дна. Сердце бешено заколотилось от глубины, в ушах заболело. Он оттолкнулся и стрелой, прорезая светлеющую к поверхности воду, вылетел на воздух. Отдышавшись, поплыл саженками, сильно хлопая ладонями, в мелкий заливчик, где теплее вода.

А по поляне уже скользили косые длинные лучи восходящего солнца. У поющего на все голоса дерева стояла в зеленом купальнике и венке из голубых лесных цветов Галинка Озерова. Она оглянулась на поднятый им шум, увидела подплывающего Дубравина, смущенно улыбнулась, показала ему язык и убежала.

У Шурки, как он ее увидел, сердце сразу стукнуло с перебоем, а потом будто сорвалось, заторопилось. Ему стало тепло и радостно. Он постоял, потоптался в мелкой воде, унимая шальную радость. Потом прошел вдоль берега, нашел хорошее местечко. Блаженствовал, лежа на спине в теплой мелкой воде. Чувствовал, как от затылка к пяткам по течению щекотно перекатываются пузырьки воздуха и песчинки.

«Эх, сейчас бы пойти к ней и все сказать сразу! Прекратить это мучение. Быть рядом и молчать… А как же Андрей? Как друзья? Что они скажут? Предал друга, который тебе доверился. Но я же не виноват, что тоже не могу жить без нее. Ладно, видно, судьба моя такая – молчать и терпеть. А как она ко мне относится? Может, она меня и знать не хочет. Действительно. Никаких отношений у нас нет. Разве что вместе сидели когда-то за одной партой. Так это было в детстве. Вот загадка. Нравлюсь ли я ей?»

XXI

Ребята оттолкнули плот. Серебристая, волнующаяся полоска воды между зеленым берегом и черным толстым боком плота стала расширяться. Джуля забегал по краю, царапал когтями, скулил. Дубравин подозвал его к себе, посадил.

Первые километры тяжелое сооружение шло туго. Камеры то и дело скребли по камням или шуршали на песчаных отмелях. Тогда парни спрыгивали прямо в воду – бурлачили. Но вырвавшаяся из озера река постепенно набирала силу, и скоро плот ходко пошел по чистой воде.

На крутых берегах зеленел лес. Корни деревьев выглядывали из подмытых обрывов. Бессильными мохнатыми щупальцами тянулись к воде. Сразу от берега начинались непроходимые заросли. Какое-то фантастическое сплетение густых зонтиков папоротников, кустов боярышника, кизила. Там и сям бугрили, пенили воду упавшие в реку и застрявшие на отмелях рукастые стволы деревьев. Тонкие тростинки залитого на стремнинах камыша трепетали, упруго гнулись под напором течения.

Не раз и не два в узких местах, где вода ревела и неслась со скоростью хорошего скакуна, все ребята брались за длинные жерди и отталкивали набегавший прямо на плот берег.

После обеда они вышли на большую спокойную воду.

Толик Казаков лежал на самом краю плота и сквозь ресницы разглядывал окрестности.

Они находились сейчас в самом, наверное, широком месте, где Гульба разлилась по прибрежным лугам, подступила к лесу. Поэтому Казаков видел сверху сквозь прозрачную воду корни деревьев, затопленную траву.

Потом он приподнял голову, и прозрачность исчезла. Поверхность реки отразила лучи солнца, засверкала водным зеркалом, в котором отразились плывущие по небу белые облака, прибрежные скалы, ветвистые кроны деревьев.

Рядом встрепенулся Андрей Франк. Его остренькая треугольная физиономия выразила досаду. Он легко вскочил, пошел к ребятам на корме.

– Ну и куда вы рулите? Надо держать ближе к тому берегу, выходить на струю. Иначе мы будем тут барахтаться до обеда!

– Да бы был мотор… – оправдываясь, возразил Вовуля, – мы бы за час тут промчались. А так попробуй вырулить. Несет как придется.

– Да бросьте вы, мотор, мотор! Не туда вам мама руки пришила! Дай мне! Я покажу, как надо рулить!

– Андрей, да сядь ты. Че пристал к пацанам? – вступился за младших Толик. – Действительно, был бы мотор, завел бы… Как в Америке.

– В какой Америке? Они там только и думают, как бы деньгу зашибить… Мотор, может, у них и найдется, а вот души нет, – вступил в спор Амантай Турекулов.

Он считал Дубравина и Казакова интеллектуалами и держался в тени. Лишь изредка напоминал о своем существовании. Хотя бы и невпопад, как сейчас.

– Да бросьте вы. Душа! Душа! Мистику разводить, – с пол-оборота завелся Казаков. – На дворе конец века. Еще лет через двадцать мы будем жить при коммунизме, а вы такую туфту гоните. Нам не про это надо толковать, а ликвидировать отставание в технике. В Америке компьютер изобрели, который считает в сотни раз быстрее человека?

– Ну и что?

– А то. Отстанем мы с такими, как вы. На дворе век электроники, физики, химии. Наука – двигатель прогресса.

– Прогресса? – лежа на спине и покусывая травинку, откуда-то спереди плота отозвался Шурка. – А для кого прогресс? Для роботов или для людей?

– Ой, ой, какие ученые разговоры и слова, слова какие!

– Да ладно вам спорить! Лучше смотрите, чтобы мы не перевернулись, – вступила в разговор Людка. – Стихи почитайте нам, девчонкам…

Толик Казаков взял топорик, лежавший рядом, разрубил пополам пупырчатый огурец. Одну половину протянул Андрею Франку, другую аппетитно разгрыз сам.

– Что-то есть хочется, – заметил он и полез в рюкзак за салом и хлебом. Не торопясь, развернул газету, разложил ломтики бело-розового сала, луковицы, хлеб. Народ потянулся к нему.

Откуда-то из-за спины стремительной птицей налетел и учитель Аркадий Тихонович Кочетов. Присел на корточки, клюнул пару ломтиков, надкусил и зажмурился от удовольствия. Однако через секунду он так и застыл с непрожеванным куском во рту. Взгляд его как-то боком, по-петушиному вперился газету, в которую было завернуто сало.

– Ты бы, Казаков, газету убрал бы, – наконец произнес он.

– А что? – удивился тот. – Она кому-то мешает?

– Вы посмотрите, во что вы сало заворачиваете!

Все посмотрели и увидели фотографию Брежнева, заляпанную жиром. Переглянулись…

Те темные для сознания молодых годы Шурка окрестил как старые времена. Старые времена нет-нет да и проскальзывали, как сейчас, в скупых намеках матери, в редких воспоминаниях отца. Говорили о них вскользь, полунамеками, будто люди боялись ворошить прошлое. Коснутся горячего и умолкнут надолго, замкнутся в себе. Что крылось за этими намеками? Шурка догадывался, что скорее всего это был страх. За себя, за своих близких.

На той неделе Иван в очередной раз пришел домой пьяный в стельку и начал очередной скандал с отцом. Багровый, с выступившей белой пеной в уголках рта, он долго рвал на себе рубаху и орал:

– Ничего не боюсь! Ты знаешь, где я служил?! Вызывай милицию. Я в погранвойсках служил. Насрать мне на ваших ментов!

Мать аж посерела и как-то съежилась вся, услышав эти вопли.

– Ты дурак! Не болтай, чего не знаешь, – оборвала она его. – А то вы, молодые, не знаете, как бывает. По-другому запоешь, когда пальцы зажмут дверями…

Шурка часто колол таким способом грецкие орехи. Он представил, что будет, если засунуть в дверную щель вместо орехов пальцы. И ужаснулся.

Сейчас он вспомнил и то, как в раннем детстве, когда разговор заходил о голоде, мать приговаривала: «Сейчас не те времена. Мы Шурику не дадим помереть. Каждый отрежет по кусочку хлеба от своей пайки. Вот наш мальчик и выживет…»

Шурка что-то слышал о голоде тридцатых годов. Говорили, тогда много людей умерло. Навсегда запомнился страшный рассказ бабки Мамлихи:

– Люди съели собак, кошек. Крыс ловили. Ворон. А в одной семье вдруг дети стали исчезать. Пятеро их было. Сначала один пропал. Потом другой. Разговоры пошли. Отец с матерью отвечали: «Да отправили мы их в Краснодар, к тетке. Ребятишки глупости с голодухи болтают». Соседи собрались и с участковым как-то вечером и пришли. На плите что-то варится. Мясом пахнет. Участковый и шасть туда. Открыл чан. А там мясо…

Непонятно одно: в учебниках по истории, коих Шурка прочитал немереное количество, ни о каком голоде, ни о каких пытках ни слова.

Кому верить?

Просаленная газета с портретом первого секретаря ЦК КПСС тихо уплывала вниз по течению. Шурка сидел на краю плота, свесив ноги в прохладную воду. Волны гулко бились о черный бок камеры, добирались до колен. Он смотрел то на близко проплывающий берег, то в призрачную глубину реки.

Под плотом двигались камни, коряги, песчаные островки. Казалось, люди не плывут на плоту, а летят на волшебном ковре-самолете над неведомым миром.