Марта Квест - Дорис Лессинг

— У моих родителей совсем нет друзей в деревне. Все будет иначе, когда они переедут в город.

Она снова промолчала, словно извиняясь за себя и за своих родителей. Потом встала и подошла к книжному шкафу — посмотреть, что там есть нового; стоявшие в нем книги отражали вкусы семьи: еврейские классики, труды о Палестине, о Польше и России; этими фолиантами питались два потока, стремительно расходившиеся в разные стороны, — Солли и Джосс. А новые книги, должно быть, хранятся в их общей спальне. Но в эту комнату ей заказан вход, поскольку теперь она стала для них мисс Квест. И во взгляде, который Марта устремила на Джосса, было смущение. Он следил за ней глазами и, перехватив ее взгляд, взял со стоявшего рядом стола большую стопку книг и протянул ей. И снова она почувствовала прилив радости: ведь он приготовил эти книги для нее. Он заметил спокойно:

— Возьми — это полезно для души.

Она просмотрела заглавия и возмутилась, как возмутился бы ребенок, если бы учитель заставил его изучать предметы, которые он усвоил год назад.

— В чем дело? — насмешливо спросил он. — Не нравятся?

— Но все это мне давно уже известно, — ответила она. И тотчас пожалела о сказанном: ее слова ведь можно было принять за хвастовство. А хотелось ей сказать вот что: «Я согласна со всем, что говорится в этих книгах».

Джосс окинул ее внимательным взглядом, сделал недоверчивую гримасу и вдруг, с тем небрежным безразличием, с каким просвещенный человек обратился бы к первобытному дикарю, спросил:

— Ты отрицаешь сегрегацию?

— Ну конечно.

— Конечно, — иронически повторил он. И снова спросил: — Тебе претят расовые предрассудки в любой их форме, включая и антисемитизм?

— Несомненно.

Это было произнесено уже с ноткой нетерпения.

— Ты атеистка?

— Ты прекрасно знаешь, что да.

— Ты веришь в социализм?

— Безусловно, — с жаром сказала она. И вдруг рассмеялась: в этой ее способности хохотать по поводу всякой нелепости, вероятно, и состояла главная особенность, отличавшая Марту от истинно серьезных людей; а Джосс нахмурился, очевидно не находя ничего смешного в том, что двадцатилетний еврейский юноша, выросший в патриархальной еврейской семье, и английская девушка, выросшая в семье с еще более закоснелыми — если это только возможно — предрассудками, беседуют о таких простых истинах в задней комнате туземной лавчонки, в деревне, населенной людьми, для которых каждое слово этой беседы звучало бы как опасная ересь.

— Ты словно спрашиваешь у меня урок по катехизису, — заметила Марта, все еще продолжая смеяться.

Он снова нахмурился, а она возмутилась: почему, собственно, его удивляет, что она думает так же, как и он?

— Ну, так что же ты собираешься делать? — деловито спросил он ее. В голосе его появились суровые нотки; Марта почувствовала себя глупой и виноватой: она поняла, что обидела его своим смехом.

— Право, не знаю, — жалобно отозвалась она.

И молча подняла на него глаза. А на лице его появилось такое выражение, что ей сразу все стало ясно: он находит ее прелестной в этом зеленом полотняном платье, подчеркивающем каждую линию ее молодого тела.

— По-моему, ты девушка что надо, — медленно произнес он, одобрительно оглядев ее. Но она обиделась — к чему эта похвала? Ведь они говорили о высоких материях! Почему же тогда эти нотки в его голосе? И она посмотрела на него так же сурово, как он только что смотрел на нее.

— Все это хорошо для тебя, ты мужчина, — сказала она с горечью и без всякого кокетства.

— Это будет хорошо и для тебя! — не без скрытого намека, весело и даже дерзко заметил он и рассмеялся, надеясь, что она будет вторить ему.

Но Марта лишь бросила на него обиженный взгляд и пробормотала:

— Ой, пошел ты к черту!

И снова, как в тот раз, выбежала из комнаты на яркий солнечный свет. Не успела она выйти за дверь, как поняла, что оказалась такой же уязвимой и обидчивой, каким, по ее словам, был он, и чуть не вернулась. Но гордость удержала ее. И она пошла дальше.

Улицы поселка словно вымерли. Было четыре часа пополудни. На бескрайнем безоблачном небе распухшее солнце проглядывало сквозь красноватую дымку зноя; жестяные крыши давали тусклый, сумеречный отблеск. Похоже было, что скоро пойдет дождь, а пока что продолговатый пруд с коричневой водой, окаймленной потрескавшейся грязью, настолько высох, что от него осталась только лужица. Перед баром стояло с полдюжины больших автомобилей; возле станции — штук двадцать машин похуже, в том числе и машина ван Ренсберга, и все они были набиты детьми самых разных возрастов.

«Африкандерский элемент» — как называют местных жителей англичане — приехал сюда за почтой.

Обычно легче подмечать нелепости и противоречия в социальной системе той или иной страны, когда находишься за ее пределами, и очень трудно — когда сам вырос в этой стране. Марта, пожалуй десятки раз видевшая эту картину, будто только сейчас прозрела — быть может, оттого, что она чувствовала себя обиженной и отвергнутой Джоссом, — ибо в поведении и в характерах этих людей было что-то, перекликавшееся в данную минуту с ее собственными чувствами.

В дни, когда прибывала почта, здесь можно было увидеть машины, принадлежавшие людям самого разного достатка — от огромных американских автомобилей табачных фермеров до неуклюжих драндулетов, как у Квестов; но владельцы этих машин, собираясь вместе, не думали о разнице в их общественном положении. Англичане и шотландцы, валлийцы и ирландцы, богатые и бедные — все хлопали друг друга по спине и называли по имени, точно члены большой семьи, исполненные друг к другу самых теплых, хотя и несколько искусственно подогретых чувств, так как встречаться на почте, на спортивных состязаниях и танцах еще не значит принадлежать к одной общине, ибо община — это собрание людей, живущих общей жизнью. А в данной местности было несколько самостоятельных общин — впрочем, членов их роднило лишь то, что они называли друг друга по имени, обменивались поздравительными открытками к Рождеству и были представлены в парламенте одним депутатом. В восточной части этого края, на склонах и уступах Джейкобс-Бурга, жили семьи табачников, и здесь общим знаменателем было богатство; остальные относились к ним снисходительно: ведь табачники славились попойками, разводами и присущей современным людям непоседливостью. К северу и к западу от фермы Квестов расселились семьи шотландцев, в большинстве своем связанные узами родства, — трудолюбивые, скромные, общительные люди, часто ходившие друг к другу в гости. С полдюжины ирландцев поселилось на склонах Оксфордской цепи, но никакого единения между ними не было — ну разве можно представить себе ирландца, который не был бы любопытнейшим индивидуалистом! Неподалеку от них находилось пять ферм, где жили англичане, принадлежавшие к той породе чудаков, которая расцветает пышным цветом только в колониях: полковник Кастерс, к примеру, который жил совсем один в каменном особняке, весь день спал и всю ночь читал, готовясь к написанию «Истории меланхолии на протяжении веков», — он был твердо уверен, что в один прекрасный день начнет свой труд, хотя ему было уже за семьдесят. Потом был еще лорд Джейми, который разгуливал голышом вокруг своей фермы и питался только фруктами и орехами; он яростно пререкался с женой из-за того, что она одевает детей, ибо считал, что даже пеленка, в которую завернут младенец, является оскорблением Господа Бога, создавшего Адама и Еву нагими. Рассказывали, что как-то раз он прискакал в деревню на огромной вороной лошади с рыжей гривой, совсем голый, с развевающейся рыжей бородой, отливавшей огнем на солнце, — большущий, здоровенный, с пронзительным взглядом наивных голубых глаз, сверкавших из-под завитков на лбу, совсем как у изумленного дикаря. Он спрыгнул с лошади, зашел в лавку и попросил фунт табаку, бутылку виски и еженедельную газету; и все, кто был в лавке, якобы поздоровались с ним, точно он был одет, так же как и они. Потом заговорили о погоде; с тех пор он ни разу больше не появлялся нагишом, и происшествие отошло в область преданий, относящихся к эпохе кафрских войн, пионеров и диких нравов. Какой интересной, наверно, была тогда жизнь, вздыхали обитатели тех мест, вспоминая своих предков, а ведь и прошло-то всего каких-нибудь тридцать лет с тех пор, как сюда приехали первые поселенцы. Вот было бы здорово, если бы этот дикарь на черной лошади снова появился во всей своей скандальной красе! Вот было бы здорово, если бы командор Дей вошел вдруг в лавку (как это и было однажды в ту золотую пору) в сопровождении двух прирученных леопардов, шествовавших по бокам, и трех наложниц, шествовавших сзади! Но увы, увы, он не появлялся, и они тоже не появлялись — время легенд прошло.

На протяжении многих лет эту группу безобидных чудаков отделяли от фермы Квестов сотни акров пустующей земли, считавшейся слишком бедной для того, чтобы вести на ней хозяйство. У ее границы, рядом с Квестами, поселились ван Ренсберги, словно первая ласточка; лишь за пять лет до начала этого рассказа сюда приехала семья африкандеров в одном из тех крытых фургонов, о которых в этих местах знали лишь понаслышке да из книг о великих следопытах. Вслед за ними прибыло еще одно семейство, потом еще… И вот теперь, в самом сердце этой местности, где люди жили на больших фермах с двумя-тремя детьми, экономкой, а иногда и управляющим, выросла община крепко спаянных, держащихся особняком голландцев; в то время как англичане обрабатывали тысячи акров, они обрабатывали всего каких-нибудь сто пятьдесят, зато получали с этой земли неплохой доход; в каждой семье было по девять-десять крепких, здоровых детей, в поселке имелся собственный клуб и островерхая церковь, где прихожане молились своему гневному богу. Они сами творили себе религию — это чувствовалось даже в громовых раскатах их голосов.