Успеть проститься - Михаил Лайков

Адам нашел лопату в чулане и стал точить ее о бок каменной бабы. Он и мотыгу, и топор, и ножи точил об этот бок, и такое обращение не портило красоту бабы. Не из пены морской вышла эта дева, изваял ее народ, не знавший чувства освобождения от земной тяжести, не нырявший в морские волны, народ приземистый, колченогий, с лицом плоским, как та равнина, по которой он бродил в кочевом беспокойстве.

У Адама, приготовившего лопату для откапывания клада, настроение было сродни настроению человека, собравшегося в далекое плавание. Сильней прочих чувств было в нем сейчас чувство прощания с привычным, грусть и облегчение от того, что завтра-послезавтра он этого уже не увидит. Времени быть с привычным почти не осталось, надо было спешить сделать напоследок, для памяти, какое-нибудь доброе дело. "Нужны ли теперь эти словари? - подумал Адам, поглядев на полки с книгами. - А часы? - увидел он настенные, с латунным маятником часы. - Сундук? - продолжал он оглядывать вещи в доме. И зеркало... Это что?"

Он снял со шкафа деревянную шкатулку, сдунул с нее пыль. В шкатулке были письма, давняя их с женой переписка. "Не нужно мне и это, ничего не нужно. Что есть - уйдет, чего нет - обойдемся". Чувство, с каким Адам разглядывал вещи в доме, было восхитительное чувство. Никогда бы прежде он не подумал, что обыденные, скучные взгляду предметы могут вызывать такую легкость в душе, такую грусть. "Все должно быть оставлено прежде, чем тронусь в путь". Из комнат Адам перешел на кухню. Там тоже уже ничего не нужно было ему - ни холодильника, ни кастрюль. Адам ведь почти что тронулся в путь. "Достану клад, и весь мир откроется мне!" Ему не на что было оглядываться. "Не на кастрюли же, в самом деле!" В душе зазвучало, запело что-то походное, бодрое, что настраивало на встречу с неизвестностью, с опасной, может быть, неизвестностью. "Я чуть не погиб, оказавшись только свидетелем его проникновения в город. Что-то будет теперь? В крайнем случае гибель, но не сдача! Potius mori guam foegari! Я готов ко всему. А сундук надо оставить, я в него золото ссыплю", - подумал Адам об отцовском, расписанном розами, украшенном кованым узорочьем сундуке. Все остальное он решил раздать. Он взял хрустальную вазу и пошел с ней на улицу. Ему хотелось видеть знакомых людей, попрощаться с ними. Дороги уводили его от них.

Люди, повстречавшиеся Адаму, были как раз те, которых он хотел увидеть, все очень хорошо и давно знакомые, и от встречи с ними он еще сильнее почувствовал, что он путешественник среди них. Самую чистую и бескорыстную любовь, которую знает к людям только тот, кто прощается с ними, изведал и Адам. "Прощайте, прощайте..." - хотелось говорить всем, кого он встречал, пройдясь по Верхнему Валу с вазой под мышкой. Он удивлялся собственной чувствительности. "Истинно как перед погибелью! Но ведь прежде чем увижу море, я не умру".

Инесса Павловна, как всегда, стильная, энергичная, деловая, приятно пахнущая, спешила, куда-то со своей собачкой.

- Нашлась моя Линдочка! - закричала она, приглашая Адама порадоваться вместе с ней.

"Рад, вы даже не представляете, как я вам рад", - предложил ей Адам вазу.

- Я не ломбард! - с достоинством ответила Инесса Павловна и оглядела Адама сверху донизу. Несомненно, в нем она увидела человека, уже дожившего до выноса вещей из дому. - И потом, я должна вам сказать, хрусталь очень холодный минерал. Он крадет энергию. Это энергетический вампир. В приличных домах хрусталь сейчас не держат. А должок вы лучше отдайте деньгами.

После разговора с Инессой Павловной Адам несколько смешался в своих прозрачных чувствах к людям, а потом увидел старика Копеича, выходившего из аптеки. Копеич был растерянный, словно потерявший что-то.

- Шестнадцать рублей! - восклицал он. - Шестнадцать рублей, а? Что же это делается, когда же это было такое: шестнадцать рублей растирка!

Адам в утешение ему протянул вазу, написав фломастером на ней: "Дарю!"

- Даришь? - удивился Копеич. - Зачем? - он задумался и, подумав, сказал: - Это ты, немец, хочешь тараканов из своего дома в мой перевести. А вот тебе! - сунул он Адаму кукиш под нос.

Адам пришел в совершенное замешательство и решил вернуться с вазой домой. Но еще он видел соседку Марусю и поманил ее пальцем в свою калитку. Маруся, с блуждающей улыбкой на губах, пошла. Адам, обещая взглядом нечто, завел ее в дом и на кухне показал широким жестом на холодильник и кастрюли: "Выбирай что хочешь!" Маруся перестала улыбаться, лицо ее сделалось глупое, задумавшееся.

- Ты к чему меня склоняешь? - громко спросила она.

Адам не тотчас понял, отчего она рассердилась, он совсем другого ждал от нее. Оправдаться он не успел. Маруся толкнула его в грудь изо всей силы, хотя он не стоял у нее на дороге, не задерживал, и выбежала из кухни. "Ну что ж, прощай и ты, Маруся".

Адам поставил вазу на место и не трогал больше ничего в доме, лишь письма вынул из шкатулки и сжег. В один из конвертов был насыпан разноцветный бисер, его зерна, раскатившиеся по полу, склевал королек. "Что бы еще сделать?" - подумал Адам, которому нечего было пока что делать, только ждать и смотреть на барометр. Стрелка барометра упала гораздо ниже вчерашнего. "Не иначе сегодня быть грозе". Вдруг задребезжал телефон, от звука которого Адам успел отвыкнуть. "Я же его, кажется, отключил. А, это Воробьев как-то звонил отсюда".

- Ты, Адам? - спросил голос Епинохова. - Ты, если не передумал, должен выйти сторожить сегодня ночью. Зайди сейчас ко мне, я тебя введу в дело.

"Да, быть сегодня грозе", - вышел Адам опять на улицу и увидел еще более помутневшее небо. А у реки он наблюдал необыкновенную суматоху. Из воды на берег полезли раки, их было удивительно много. Они ползли как тараканы из щели, куда брызнули ядом. Народ с приречных улиц набивал раками корзины и ведра, раколовы сей исход наблюдали с отрешенным видом, с каким смотрят жильцы на пожар дома, который бесполезно уже тушить. Раки чувствовали приближение грозы, и редкой, судя по их поведению, грозы. "Непременно сегодня..."

Спустившись с Верхнего Вала на Нижний, Адам столкнулся с толпой, валившей на благотворительный концерт и футбол с лотереей. "С кем удача, с тем и люди. Пока что удача на стороне Пупейко. Но посмотрим, что будет дальше".

Епинохов, встретивший Адама в музее, тоже был в предощущении чего-то стихийно-катастрофического. На немой вопрос Адама: "Как дела? Как жизнь?" он отвечал:

- Все плохо, хуже некуда. Но будет еще хуже. Если случится что, звони мне потом в милицию. Сигнализация у нас не работает. Вот диванчик для отдыха, тут чайник, чай, сахар. Вот ключи. Спокойной ночи тебе.

"Епинохов идиот, - подумал Адам, оставшись один. - Как же я ему позвоню, что я скажу, если в самом деле что-то случится?"

Тишина в музее стояла истинно музейная, как бы сохранившаяся от какого-то сонного века, если был когда-нибудь такой. Толстые стены здания, в котором некогда располагалось епархиальное училище, хорошо сберегало эту тишину от вторжения внешнего шума. Впрочем, и место, где стоял музей, было нешумное. В домах округ, одноэтажных, толстостенных, с черепичной кровлей, в прошлом веке, до революций, проживали купцы, и степенный купеческий дух не выветрился из них даже доныне. Несуетные учреждения размещались в бывших купеческих особняках: библиотека, книжный магазин, семенная станция, травная аптека, художественный салон. Улочка, на которой стоял музей, и днем привлекала не слишком много народу, а сейчас, сколько ни смотрел Адам в низкие, вровень с тротуаром, окна музея, ни одной пары ног не промелькнуло в них. Закат, багровый, словно зарево пожара, догорал на окнах. Как признак надвигающейся на город ночи прошел мимо окон человек с фамилией Шмонин, или просто Шмонька, ночное существо, промышляющее себе на жизнь, пока другие люди спят. После Шмоньки как-то очень быстро стемнело.

Адам включил везде, по всем залам, свет, а чтобы свет горел не напрасно, обошел музей, любопытствуя, как посетитель, к его реликвиям. В последний раз с таким подробным любопытством он осматривал их еще в школьные годы и уже забыл, чему он тогда удивлялся здесь. Теперь он удивился немногому: турецким ятаганам да скелету хазара. Ятаганов в музее было собрано не меньше, чем казацких сабель, а затачивались они, оказывается, с обратной стороны, нежели сабли. Они действовали как серпы, этакие серпы для кровавой жатвы. "Бр-р..." - поглядел Адам на тяжелое кривое лезвие, предпочитая, если бы пришлось, быть порубленным саблей. Сабля была оружие воина, а ятаган орудием убийцы, мучителя, палача. В скелете же хазара удивления достойны были зубы: мощные, скорее звериные, чем человечьи, без малейшей порчи, зубы мага или колдуна, чьи слова так же сильны, крепки, как его зубы. Адам позавидовал крепости и силе этих зубов. Все остальное в музее - толпу каменных баб, амфоры, похожие не сушеные тыквы, чумацкую телегу, составленную из твердых, как кость, кусков дерева, бархатную телегу вельможи восемнадцатого века, стволы пушек, ядра, мушкеты, латы, бивень мамонта, каменные орудия, бесчисленные глиняные и железные черепки - Адам оглядел мельком и с недоумением. Он увидел, что мир, если верить уцелевшим свидетельствам, создавался наобум, из случайных частей, в бесконечной вражде и войнах и нет в этом мире ни общей цели, ни внятного всем смысла. Адам вернулся к ятаганам. Что-то притягивало взгляд к этой стали, чья-то невидимая, неумирающая воля была жива в ней. Адам сжал рукоять ятагана, и ток этой воли ударил ему в руку. Он почувствовал себя другим человеком. Не переродился ятаган, провисев десятки лет в музее, не превратился в мирную игрушку, жив был в нем свирепый дух, алчущий крови.