Отец камней - Люциус Шепард

Мервейл придирался буквально к каждому слову, но Коррогли по завершении заседания на следующий день подумалось, что, если бы не завещание, все могло бы повернуться иначе, поскольку впечатление, произведенное на присяжных рассказом Лемоса, было поистине огромным. Однако резчик так и не сумел объяснить, за какую провинность Гриауль приговорил Земейля к смерти, и это в значительной мере сыграло против него. Коррогли задержался в здании суда допоздна, прикидывая, как ему вести дело дальше, но ничего путного, увы, не придумал и где-то сразу после одиннадцати собрал свои бумаги, вышел на улицу и двинулся в сторону квартала Алминтра. Он надеялся, что сможет все уладить, сможет убедить Мириэль в благожелательности своих намерений, растолковать, что он попросту не мог поступить по-другому.

К тому времени, когда он достиг квартала, улицы опустели, на Алминтру опустился туман, который отделил ветхие домишки от моря, от неба и от остального мира, превратив фонари в пушистые белые цветки. Рокот прибоя наводил на мысль о шлепках, раздаваемых некоей могучей дланью, сырость заставила Коррогли поднять воротник и прибавить шаг. Он заметил свое отражение в окне какой-то лавки — бледный, явно чем-то встревоженный человек, одна рука прижата к горлу, лоб изборожден морщинами. Подручный Гриауля, подумал он, вершитель правосудия, исполнитель воли дракона. Коррогли зашагал еще быстрее, торопясь забыть о своем беспокойстве в объятиях Мириэль. Вдруг ему показалось, что он различает впереди, в клочьях тумана, неподвижную фигуру, в самой неподвижности которой было что-то зловещее. Он обругал себя глупцом, но чем ближе подходил к фигуре, облаченной в плащ с капюшоном, тем сильнее нервничал. Внезапно Коррогли замер: ему вдруг вспомнились девять фигур в подобных плащах из рассказа Лемоса. Он снова велел себе не глупить, однако не мог отделаться от ощущения, что человек, до которого оставалось всего лишь футов сорок или пятьдесят, поджидает именно его. Ухватив поудобнее папку с бумагами, он сделал пару осторожных шагов. Фигура не пошевелилась. Коррогли решил, что далее испытывать судьбу совершенно ни к чему, и попятился к началу переулка, потом повернулся и кинулся прочь. Остановившись у самой кромки воды, он спрятался за грудой гнилых досок и принялся всматриваться в сумерки. Мгновение спустя в поле его зрения появилась та же самая фигура. Коррогли прошиб ледяной пот, ноги задрожали и подогнулись. Он стиснул зубы — и бросился бежать, поскользнулся на мокром песке, споткнулся о перевернутую лодку и едва не упал; он мчался сквозь непроглядный мрак, напоминавший ему о той маслянистой тьме, которая уставилась на него из окна лавки. Туман неожиданно рассеялся, и в тусклом свете, что лился из окон расположенных неподалеку домов, стали видны кучи рыбьих костей и плавника, а прерывистый рокот прибоя мнился почему-то тем звуком, какой могли бы издавать при сокращении огромные легкие.

Коррогли бежал без передышки, изредка оглядываясь назад и вздрагивая, услышав какой-нибудь шум, и наконец влетел в то, что почудилось ему громадной паутиной, запутался в ней и рухнул ничком. Его охватил ужас. Испустив сдавленный крик, Коррогли принялся разрывать паутину и, лишь когда высвободился, сообразил, что угодил в рыбацкую сеть, развешенную на берегу для просушки. Впереди, между домами, призрачно светилась улица, и он побежал туда, а очутившись на ней, понял, что находится совсем рядом с лавкой Лемоса. Добравшись до места, Коррогли привалился к двери, схватился за ручку, чтобы не упасть, и попытался восстановить дыхание. И тут его руку пронзила такая острая боль, что он закричал. Вглядевшись, он рассмотрел, что из ладони торчит длинный кинжал, рукоять которого, в форме свернувшегося кольцами дракона, все еще подрагивает. Кровь из раны стекала на запястье и капала с локтя. Постанывая, Коррогли выдернул кинжал; накатившая боль чуть было не лишила его сознания, однако он устоял на ногах. Когда боль немного утихла, адвокат огляделся по сторонам, но никого не увидел. Он постучал в дверь и окликнул Мириэль по имени. Ответом была тишина. Он постучал снова, гадая, что могло задержать девушку. Наконец за дверью послышались шаги, затем голос Мириэль спросил:

— Кто там?

— Я, — проговорил Коррогли, не сводя взгляда со своей руки. Вид крови вызвал у него головокружение и тошноту. Рана горела, и он стиснул запястье, чтобы хоть немного заглушить боль.

— Убирайся!

— Помоги мне, — взмолился он. — Прошу тебя, пожалуйста!

Дверь распахнулась. Ослабевший, он поднял голову и протянул Мириэль раненую руку, словно желая, чтобы девушка объяснила ему, что это значит. Ее лицо исказилось, губы шевельнулись, однако не издали ни звука. Потом на него нашло какое-то помутнение, а когда Коррогли очнулся, то понял, что лежит на песке у порога и глядит на ногу Мириэль. Никогда раньше ему не доводилось видеть ноги под таким необычным углом, и он с жадностью уставился на них. Но вот нога исчезла, осталась лишь голая коленка, молочно-белая, того же оттенка, что и Отец камней. И на этом белом фоне он увидел вдруг всех свидетелей, все вещественные доказательства и тома дела. Они промелькнули перед ним, подобно сценам, которые вроде бы проносятся перед взором умирающего, как будто дело Лемоса было для Коррогли важнее прочих событий его жизни. На грани беспамятства ему померещилось, что через долю секунды он постигнет нечто весьма существенное.

Ввиду ранения Коррогли получил выходной для поправки здоровья, а так как на последующие два дня приходился религиозный праздник, то в его распоряжении оказалось без малого семьдесят два часа. За это время ему надлежало придумать, как избавить Лемоса от наказания. Он сейчас ни в чем не был уверен: ни в том, как именно следует продолжать защиту, ни в том, хочется ли ему вообще продолжать. Предыдущей ночью пострадал не только он один: Кирин, пожилая дама, с которой он беседовал еще до начала суда, куда-то пропала, а на пороге ее дома нашли окровавленный кинжал, как две капли воды похожий на тот, что пронзил руку Коррогли. По всей видимости, драконопоклонники стремились добиться осуждения Лемоса, принуждая к молчанию тех, кто мог бы помочь резчику.

Первый день отдыха Коррогли посвятил тому, что заново просмотрел все материалы дела и сильно расстроился, ибо выяснил, что пренебрег множеством возможностей для расследования. Страсть к Мириэль и сама необычность дела настолько увлекли его, что он, так сказать, погнушался проделать обычную рутинную работу. К примеру, он не предпринял никаких шагов для того, чтобы узнать прошлое Лемоса, а ведь ему стоило установить, какой из Лемоса был супруг и почему утопилась его жена, расспросить резчика о детстве Мириэль, о ее друзьях… Да, он упустил столько, что лишь на перечисление упущенного уйдет не один день. Он намеревался повторно побеседовать с Кирин, поскольку был убежден, что она кое-что от него утаила, но его увлечение Мириэль привело к тому, что он забыл о своем намерении, а теперь Кирин исчезла, прихватив с собой все секреты. Ночь и день спустя он сообразил, что времени у него остается всего ничего, что на поверку выходит — он отнесся к процессу с известной прохладцей и что, если, конечно, не произойдет чуда, его подзащитный обречен. Разумеется, он может подать кассацию и выиграть месяц-другой, в течение которого расследует все, что столь неосмотрительно упустил, однако прецедент, отнюдь не тот, к которому он стремился, уже будет создан, а чтобы отменить решение уважаемого судьи, понадобятся неопровержимые доказательства невиновности Лемоса, каковых, учитывая природу дела, добыть практически невозможно. Осознав это, Коррогли закрыл записную книжку, отодвинул в сторону бумаги и уставился в окно на Эйлерз-Пойнт и на обагренное лучами закатного солнца море. Если высунуться из окна, подумалось ему, он увидит черные крыши храмовых построек, что прятались за пальмами на берегу, в нескольких сотнях ярдов за мысом; однако он не желал делать того, что лишний раз напомнило бы ему о неудаче. Лемос, быть может, и впрямь виновен, но факт остается фактом: он заслуживал лучшей защиты, нежели та, которую обеспечил ему Коррогли. Пускай он злодей, но злодей мелкий, особенно по сравнению с Мардо Земейлем.