Лжец - Мартин Хансен

Все так, но я почувствовал себя постаревшим, меня охватила тревога. Письмо дало толчок невеселым раздумьям. Что, если пролив уже вскрылся и паром придет сегодня? Что, если сегодня вернется Олуф? Что тогда?

Утро положительно не задалось. Бреясь, я не на шутку порезался и никак не мог остановить кровь.

- Вот ты и получил смертельную рану, Бальдр!* - сказал я себе.

* В скандинавской мифологии Бальдр - юный и светлый бог весны. О его гибели рассказывается в "Младшей Эдде". Когда Бальдра стали мучить зловещие сны, мать его Фригг заставила все сущее на земле поклясться, что Бальдру не причинят вреда. Боги забавлялись тем, что пускали в него стрелы, бросали каменья, рубили его мечами, - все было ему нипочем. Тогда Локи, хитрый и коварный бог огня, выведал у Фригг, что она не взяла клятвы с побега омелы. Сорвав этот побег, он подбил слепого бога Хёда метнуть его в Бальдра и направил его руку. Бальдр был поражен насмерть. "Так свершилось величайшее несчастье для богов и людей".

Кровь так и капала на пол. Зато когда я покончил с бритьем, настроение у меня поднялось. Старики знали, что делали, прибегая к кровопусканию, после него отлегает! Я стоял перед зеркальцем для бритья и оптимистически размышлял о смерти. Почему ее нужно непременно страшиться? Смерть - это отдохновение. Человек обретает пристанище. Никакой маяты, никакой ответственности. Смерть мне по нраву, речет Сигват*, она не изменит. Что в сравнении с нею грешный мир!

* Сигват сын Торвальда (ок. 995 - ок. 1045) - выдающийся исландский скальд.

Я стоял перед зеркальцем, которое отличается необыкновенным правдолюбием, и в памяти моей словно приоткрылась щелка. Мне вспомнилось, над чем я задумывался в далекой юности. Когда мне было восемнадцать двадцать. О ту пору я нередко размышлял о смерти. Хладнокровно, всерьез. Двадцать лет для многих - немалый возраст. Двадцатилетний юноша взыскует чистоты. Ну да, сам он оступается то тут, то там, считает, что погряз в скверне. Но он взыскует истины и чистоты. Человеку зрелому не понять ни того, ни другого. Зрелый знай талдычит о своем опыте. Глупец! Его опыт всего-навсего означает, что он позабыл, насколько несведущ в самых что ни на есть важных вещах. А вся его жизненная мудрость сводится к тому, что в намерениях своих и поступках он - мелкий обманщик и лгун. Да, лгун. Совесть его не мучит, поскольку он уже не перестал замечать, что лжет. Он уже не замечает великого противоречия жизни, которое доставляет юности и радость и боль, наделяет ее мудростью и неведением одновременно. Двадцатилетний несмышленнее младенца и умудреннее старца. Он ровным счетом ничего не знает и знает обо всем на свете. От светозарного, насыщенного мгновения его шарахает в черную пустоту и страх - и обратно. Он - поверенный смерти.

- Вот что тебя погубит, Бальдр! - сказал я себе. Порез на подбородке все еще кровоточил. Полотенце алело, как Даннеброг*.

* Даннеброг - датский национальный флаг, его цвета - красный и белый.

Я перечитывал ночью старинную трагедию Йоханнеса Эвальда "Смерть Бальдра"*. Отсюда, Нафанаил, сии патетические рассуждения. Согласен, вещь отдает нафталином. Но все равно впечатляет. Я читал ее под мухой, но это не мешало мне сознавать, какой у Эвальда могучий язык. Удар за ударом он потрясал мое сердце. Поистине, в этом скрюченном пиите** жил юноша, суровый и страдающий юноша. Согласен, выведенная им влюбленная парочка, Нинна и Готер, нагоняет скуку. Этот Готер, король Лайре***, симпатяга, но нагоняет скуку. У нас таких Готеров пруд пруди.

* Йоханнес Эвальд (1743-1781) - датский поэт и драматург эпохи Просвещения. "Смерть Бальдра" - одна из самых известных его трагедий.

** Эвальд с юности страдал ревматизмом и в последние годы был фактически прикован к постели.

*** Лайре - современное название Хлейдра, древней столицы датских конунгов на острове Зеландия.

Я залепил порез ватой и, заперев бедного Пигро, бодро отправился в церковь. Я выбрал уединенную тропинку, которая огибает посадки с севера, так оно ближе. Мне хотелось прийти загодя и обдумать сегодняшний текст.

А пока я просто шел себе и поглядывал по сторонам. Погода стала заметно мягче - чуть выше нуля, - но все равно промозглая. Весна умеет обдать холодом на свой, необузданный, лад. Я представил себе, будто иду и смотрю на все глазами двадцатилетнего. И первое, что бросилось в глаза, чересчур яркий свет. Хотя над островом и курился тонкий туман, все окрест было затоплено светом. Один из тех весенних дней, когда солнце появляется на небе, небрежно прикрывшись сияющей пеленой. Пашня вблизи выглядела пористой, припухшей, безобразной. В канаве и придорожной прошлогодней траве скопились мусор, тина, словом, всяческая грязь и слизь. По обочинам одни кусты злобно топорщили почернелые ветки, другие слиплись в космы, походившие на волосы утопленниц. А в тени корчилась, истекала талой кровью старуха зима. Все, на что ни падал глаз, было непристойным, нечистым беспощадный свет раздевал донага. Посреди этой мерзости запустения улыбалась нежной порочной улыбкой одинокая фиалка. Мир пахнул дикими собаками и отрытыми ямами с гнилой свеклой. Это - ощущение двадцатилетнего.

Ну а что же видит пожилой? Прежде всего он прислушивается. Он схватил уже крик зуйка на берегу, уловил новое коленце в пении зяблика. А вон и сам зяблик, в ореховом кусту, у него и оперенье стало поярче. А еще пожилой видит, как густо чернеют стылые поля - там, вдали, где простерлись головокружительно-голубые лужи. Молоденькие ясени и рябинки на опушке леса блестят свежеумытой корой, а ивняк сделался темно-красным - как красное вино. На лозах скоро появятся сережки: почки набухли, вот-вот раскроются, глядя на них, представляешь молоденькую девушку, которую переполняет поверенная ей тайна.

Нет, все-таки хорошо!

А когда я подымаюсь на Церковный холм, у меня перехватывает дыхание: я вижу внизу нагое, живое море. На севере оно выметено и убрано. С запада на север движутся льдины, но пролив между островом и материком все еще не вскрылся. Так что сегодня паром не придет. К счастью.

На кладбище меня встретили веселые синицы, а больше там не было ни души. Внизу растянулся берег и впивал оледеневшими губами воду. Припай на самой его кромке изошел кровью. Там расхаживали вороны, пощипывая водоросли. Огромная морская чайка задрала клюв к солнцу и вострубила полустишие из Эгиля Скаллагримссона*.

* Эгиль Скаллагримссон (ок. 910-990) - выдающийся исландский скальд. О нем рассказывается в "Саге об Эгиле".

Я пришел за полчаса до начала службы и первым делом переменил на досках номера псалмов*. Из приуроченных к сегодняшнему воскресенью я выбрал первые три.

* Речь идет о досках на стенах церкви, где для удобства паствы вывешивают таблички с номерами псалмов.

Потом заглянул в ризницу - проверить, на месте ли бутылка. А после посидел на причетничьем стуле под каменной головой, раздумывая, что же я буду говорить, однако ни до чего не додумался. В маленькие окошки падало куда больше света по сравнению со вчерашним, но церковь от этого казалась еще более угрюмой и ветхой. Низко нависшими сводами она походила скорее не на храм, а на склеп. Облупившиеся, покрытые плесенью стены. Прелый запах загнивших цветов. На мгновенье мне почудилось, будто церковь - живое громадное существо. Что она - кит, а сам я - Иона.

Я сел за орган, намереваясь проиграть эти три псалма. Но не успел закончить и первый, как раздались шаги. Пришла та, кого я совсем не ждал. Нанна, мартовская фиалка. То есть, я хочу сказать, Аннемари. Серьезная, чуточку растерянная. Темные волосы покрыты красным цветастым платком.

Она развязала его.

- Пожалуйста! - сказал я, уступая ей свое место. И удалился в оружейную, пол которой выложен красными плитками.

Она заиграла. Я стоял и смотрел в открытую дверь. На двор, щедро залитый светом. Уже подошли некоторые из прихожан и в ожидании службы разбрелись по кладбищу, навестить, по обыкновению, могилы близких. Я слышал, как по-воскресному тихо похрустывал гравий. Выходя на дорожку, они щурились от яркого света. Их одежды были ослепительно черными.

Аннемари взяла слишком вялый темп. Что было на нее не похоже. И вдруг оборвала игру. Вышла в оружейную и стала за моей спиной. Я не обернулся. Так мы и стояли.

- Зачем ты рассказал ему о моем письме к Олуфу? - спросила она.

- Если уж ему не положено знать, то кому же? - отвечал я. - И потом, Нанна, я же не знал, что он не знает.

Но на самом деле ни она, ни я не сказали ни слова. Мы вели воображаемый разговор.

- Почему все так? - спросила она.

А я ей на это:

- Проповедник сказал: "Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы"*.

* Книга Екклесиаста, 7, 29. 115

И вновь оказалось, что мы с ней не перемолвились ни единым словом.

- Слышишь - жаворонок. - Это она уже произнесла вслух. У меня за спиной.

- Слышу, - ответил я. И шагнул во двор, оставив ее одну.