Искатели необычайных автографов - Владимир Артурович Левшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. Опасения Фаркаша сбылись: Янош «заболел» теорией параллельных. Видно, сознанию гениального юноши суждено было наколоться на проблему пятого постулата, как сказочной принцессе на веретено, но не затем, чтобы заснуть, а чтобы никогда не знать покоя.
Будучи уже лейтенантом, Янош пишет отцу, что нашел верный путь: заменив пятый постулат прямо противоположным, он обнаружил нечто поразительное, ему удалось из ничего создать целый мир. Но Фаркаш не верит в удачу. Равнодушие не покидает его и тогда, когда теория Яноша в общих чертах сформирована. Все, что он может сделать для сына, — напечатать его исследование в виде приложения к журналу, который редактирует.
Более пяти лет работает Янош над своим сочинением. И вот в 1832 году выходит журнал «Тента́мен» со статьей Бояи «Приложение, содержащее истинное учение о пространстве».
Подавив старую обиду, Фаркаш посылает работу сына на отзыв Гауссу. На сей раз тот отвечает, но до чего странно! Подробно рассказывает о своей жизни, вспоминает эпизоды университетской юности… И лишь в конце небрежно замечает, что результаты, к которым пришел Янош, почти целиком совпадают с теми, что он, Гаусс, частично получил уже тридцать — тридцать пять лет назад, но не счел возможным опубликовать, так как большинство людей, по его мнению, совершенно не способны понять их.
Отец и сын потрясены. Фаркаш судорожно роется в старых письмах Гаусса, но ни в одном из них нет и намека на то, что тот занимался неэвклидовой геометрией. Янош в ярости! Храброму, пылкому офицеру поведение Гаусса кажется недостойным. Молчать из страха быть непонятым? Ведь это значит сознательно препятствовать развитию математики! Да и правда ли, что Гаусс опередил Яноша на тридцать лет? Уж не хочет ли он под шумок присвоить себе чужое открытие?
Но Гаусс не лжет. Об этом свидетельствует его научная переписка. Дело в том, что идея неэвклидовой геометрии еще до Яноша, хоть и не в такой законченной форме, возникала у других математиков. Все они считали своим долгом советоваться с Гауссом, и, отвечая им письменно, он обнаруживает глубокое проникновение в существо вопроса, при этом никогда не забывает остеречь своих корреспондентов от попытки обнародовать дерзкий замысел.
Эта трусливая позиция больно отзывается на судьбах талантливых ученых. Поддержка такого человека, как Гаусс, многого стоит. Отсутствие ее обходится еще дороже… Но собственное благополучие для Гаусса превыше всего. Он отлично понимает, что ученые невежды объявят неэвклидову геометрию ересью, и заранее предусмотрительно от нее отмежевывается.
Так один и тот же человек становится и двигателем и тормозом в науке. Блистательные труды Гаусса-ученого составляют целую эпоху в математике. Трусливое благоразумие Гаусса-обывателя задержало ход научной мысли по крайней мере на несколько десятилетий…
Мате отер влажный лоб и объявил антракт, а зрители, как водится, стали обмениваться впечатлениями.
Фило нашел, что сюжет прямо-таки рожден для пьесы. Хикмет безусловно сделал бы из него захватывающую драму.
— Скорее уж трагедию, — сказал незнакомец.
— Пожалуй, — согласился Мате. — Для некоторых эта история и вправду кончилась трагически. Для Фаркаша — гибелью идеалов. Для Яноша — гибелью рассудка. И все же это трагедия оптимистическая. Трагедия с жизнеутверждающим концом…
— Чур, не рассказывать конца! — закричал Фило.
— В самом деле, — спохватился Мате и позвонил в воображаемый колокольчик. — Уважаемая публика, прошу занять места. ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ начинается. Перелетим в далекую снежную Россию, в город Казань. Здесь 11 февраля 1826 года происходит знаменательное событие. В то время как Янош Бояи только еще приступает к работе над своим «Приложением», молодой профессор Казанского университета Николай Иванович Лобачевский поднимается на кафедру, чтобы прочитать перед своими учеными коллегами лекцию о новой, изобретенной им геометрии. Ни одна наука, говорит он, не должна начинаться с таких темных пятен, с каких, повторяя Эвклида, начинаем мы геометрию.
Четко и бесстрашно излагает Лобачевский одно свое положение за другим. И то, чего опасался Гаусс — отчужденность и непонимание, — обрушивается на смельчака полной мерой. Костер, правда, ему не угрожает (времена не те). Педагогическая и общественная деятельность Лобачевского идет своим чередом. Николай Иванович по-прежнему любимец студентов. Он даже назначен ректором Казанского университета… Но главное дело его жизни — неэвклидова геометрия — окружено глухой стеной неприязни и неприятия. Отзыв о докладе Лобачевского, который должна дать специальная комиссия, так никогда и не появится. Мало того: затерялся где-то в недрах университетского архива и самый доклад.
И все же ничто не может заставить молодого ученого сложить оружие. В 1829 году в «Казанском вестнике» появляется его первая работа о неэвклидовой геометрии. Первая, но не последняя. Лобачевский — упорный популяризатор своих идей. Постоянно пишет и печатает он новые и новые труды, сам переводит их на другие языки, стараясь изложить как можно доступнее. Но работа все еще не кажется ему завершенной.
Долголетний опыт убеждает Лобачевского в справедливости неэвклидовой геометрии, но доказательство ее непротиворечивости от него ускользает. Оно будет найдено позже, уже после смерти Лобачевского, итальянцем Бельтра́ми. Потом его подтвердит немец Давид Ги́льберт. С тех пор неэвклидова геометрия начнет завоевывать всеобщее признание. Но это уже другая пьеса — о многих неэвклидовых геометриях и о многих ученых. Прежде всего о геометрии немецкого математика Бе́рнгарда Ри́мана… Об этой пьесе поговорим в другой раз, а пока вернемся к той, которую еще не закончили.
В начале сороковых годов девятнадцатого века к Гауссу попадает «Геометрическое исследование по теории параллельных линий» Лобачевского, напечатанное в Берлине. Примерно в то же время знакомится он с другой работой Лобачевского, изданной в Казани, и понимает, что перед ним труды зрелого гения.
В одном из писем король математиков высоко оценивает мастерство и оригинальность мышления русского геометра. Он даже рекомендует его в члены-корреспонденты Геттингенского ученого королевского общества… Но благоразумие превыше всего! Самое крупное научное достижение Лобачевского Гаусс при этом замалчивает, да и сам рекомендуемый не получает от него ни строчки.
Избрание Лобачевского не приносит официального
