Доля ангелов - А. Веста

— Мама!!!

Это были последние слова, которые я произнес, перед тем как Всевышний наложил на меня обет молчания. Я бился грудью о дверь, пока меня не схватили за шиворот и не приподняли от пола. Извернувшись, я с визгом вцепился в жесткую волосатую руку и, прокусив ее до крови, ринулся вниз на улицу. Я слышал свистки и вопли, топот сапог и крик матери:

— Беги! — ее голос захлебнулся и стих.

Я бежал сквозь дождь, по лужам, через темный парк. Уже никто не гнался за мной, а я все бежал, не в силах остановиться, не встречая на своем пути и малого укрытия, чтобы забиться в пещеру, в щель, в древесное дупло и наконец-то ощутить себя в безопасности.

Впереди мигали гирлянды разноцветных лампочек. Я пролез между досок забора и, ринувшись напролом, прополз в дыру под тентом. Все еще спасаясь от погони, я ужом ввинтился сквозь решетку и оказался в клетке. Чудовище, дремавшее в углу, забило полосатым хвостом. Я упал на спину. Зверь потрогал лапой глухо застегнутое пальтишко, обнюхал мое лицо, щекоча проволочными усами, и ворча улегся в углу клетки. Я выбрался из клетки, нашел большой ящик, залез в него и накрылся крышкой. Забившись в угол, я заснул от пережитого страха.

…Я очнулся под гром оркестра, в яростном свете прожекторов и беззвучно закричал от ужаса. В горле дрожали натянутые струны, но я не слышал своего голоса, и от этого было еще страшнее. Пестрая, раскрашенная тарелка арены неслась мне навстречу. Алые и белые зубцы по ее краям вертелись, сливаясь в сплошной узор. Я летел вниз в сундуке среди развевающейся кисеи и разноцветных огненных струй, под оглушительный рев оркестра, как упавший с небес метеорит.

Кинг в ту ночь не пришел ночевать. Не было его и на следующее утро. В отчаянии я решил „спросить“ о нем перстень. Как всегда после короткого головокружения и падения в алую бездну, я получил то, о чем просил.

…Воображение перенесло меня в комнату с низким потолком и решетками на окнах. На стуле сидел полураздетый Вольф. Белая рубаха на нем была разорвана. В углах губ присохла кровь.

— Итак, вы Вольфганг Зейберг, польский эмигрант? — допрос вел худощавый, обритый наголо человек. — 1900 года рождения. Местечко Кадош под Краковом. Еврей. Из ремесленников. Основное занятие фокусник-иллюзионист. Вы подтверждаете, что знакомый вам лама Данцон — официальный агент Токио?

Вольф молчал.

— Говорят, если выбить зубы, язык работает гораздо лучше, — заметил офицер.

Вольф вздрогнул, словно проснувшись:

— Лама мой друг и, если хотите, тоже мастер иллюзиона. Он пришел из алтайского дацана и к Японии не имеет никакого отношения.

— Тогда откуда ты взял сведения о передвижениях японцев? — следователь резко перешел на „ты“. — Ты работаешь на японскую разведку?

— Я не располагаю никакими сведениями о деятельности этой разведки.

Несколько дней назад Кинг выступал перед резервом Дальневосточной армии и на вопрос о судьбе без вести пропавшего летчика сказал, что его самолет был сбит над позициями японцев, но летчик жив и переведен в лагерь военнопленных вблизи японского местечка Хиото. В зале наверняка был агент „Смерша“, который и донес о „пророчестве“ куда надо.

— Откуда ты узнал о пленных в Хиото?

— Я умею читать небесную книгу пророчеств, — обреченно произнес Вольф.

— Что ты тут пропаганду разводишь, грязный жид?

Вольф встал без приказа. Его глаза были полузакрыты, словно он читал невидимый текст в гранях хрустального шара:

— Перед Огненным разумом нет ни эллина, ни иудея. Но есть люди, и есть — дьяволы! Мне не нужно собирать информацию. Не нужно кропотливо изучать и анализировать ее, как разведчику или резиденту. Это слишком человеческий путь. Мои прозрения похожи на вспышку. Мне ведомо время Ангелов, где все, что будет, уже свершилось…

Вольфа сбили с ног и принялись молотить ногами. Это приемы жесткого следствия назывались „французской борьбой“. Я не чувствовал боли, от которой корчился мой учитель, но потерял сознание. Очнувшись, я больше не мог „нащупать“ мысли Вольфа. Мне чудились крадущиеся шаги вокруг вагончика, и я плакал от страха. В ногах скулил Медоро. Глубокой ночью пудель лапами открыл дверь вагончика и убежал в дождливый мрак. Сквозь шум ливня я не сразу расслышал тяжелые шаги. Скрипнула дверь, в вагончик запрыгнул рыжий от глины Медоро.

— Тайбеле, — позвал из тьмы знакомый голос.

С плеч Вольфа сползала мокрая земля, по лицу бежали потоки грязи, и мешались с кровью. Я бросился к нему, тычась в ледяные щеки и омертвелые губы:

— Папа…

— Мальчик мой… Ты говоришь! Говори, говори еще!

— У тебя кровь? Они били тебя? — шептал я.

— Восемь пуль прошли мимо, но ни одна пчела не укусила… — он силился улыбнуться. — Это всего лишь царапины. Меня забросали землей под обрывом у Исети. Но Медоро нашел меня, он помог мне разрыть землю и окончательно вернул к жизни. Но мне придется исчезнуть, Тайбеле, — говорил Вольф. — Они не прощают своих же собственных ошибок. Я верил, что найду в этой стране царство справедливости. Мудрый, как змей, я оказался наивен, как ребенок. Я так и не научился разговаривать с центурионами и Пилатами, казнившими Христа. Лама Данцон поведет меня на Восток.

— Он жив?

— Да, наш оранжевый старик умеет отводить глаза. На память я оставлю тебе свою тросточку-змею. Трость подарил мне индийский факир. Клянусь, на моих глазах он превратил в этот посох свою змею, танцующую под дудку. Индийцы называют „змеей“ тайную силу, дремлющую в основании позвоночника. Когда „змея“ встает на собственный хвост, человек становится волшебником, и то, что прежде мешало, становится опорой в его пути к вершинам. Ты хочешь спросить меня о перстне? Я заберу его с собой, хотя по праву он принадлежит тебе.

Вольф откашлялся и продолжил:

— В тот ненастный осенний вечер, когда я достал тебя из летающего сундука, он висел на твоей груди, на узкой ленточке под одеждой. Я сразу понял, что с твоими родителями случилась беда и Бог препоручает мне свое дитя в куцем пальтишке и грубых башмаках. Твоя судьба доказывает, что великие способности познания могут быть развиты практически у каждого человека. Ты и есть тот самый „новый человек“. Ты — мой лучший фокус!

Теперь я расскажу тебе о перстне. У него много имен. В северных сагах его называют перстнем Нибелунгов. На авестийском языке его зовут „кровь алой звезды“. С тибетского его имя переводится, как „ключ Агартхи“. Так называет камень лама Данцон. Данцон говорит, что если перстень берет в руки человек, посвященный в его тайну, внутри алого камня вспыхивает огненная янтра — священный знак. Но я ни разу не видел ее. В рубине мне являлась только „мертвая голова“, должно быть, над камнем висит заклятие шеддим?

Я имел неосторожность выступать с перстнем, и кое-кому известно, что он у меня. Я хотел передать перстень Сталину — не удалось, но теперь не жалею. Этот человек хотел встать выше добра и зла, но он забыл уроки Атлантиды.

Я нагрел на примусе дождевую воду. Вольф вымылся в широком китайском тазу и надел белую рубаху.

— Когда-то ключ небес принадлежал мудрейшему из мудрецов, потом перешел к магам, — рассказывал Вольф, — и если маг встречал более сильного волшебника, он должен был отдать ему рубиновый перстень. Потом настало время воителей, и камень достался самому хитрому и жестокому. Казалось, навсегда оборвалась нить, идущая с неба. Я верну перстень в Шамбалу, его дальнейшее пребывание среди людей не только не имеет смысла, но оно опасно для самого человечества. Если он попадет к шеддим… О, лучше не думать об этом.

Я уношу с собой всю тяжесть этого перстня. А теперь помоги мне собраться.

— Но ведь это мой камень! — я все еще неуверенно пробовал свой голос.

— Если он принадлежит тебе, ты его получишь, когда придет время. Но скоро, уже совсем скоро, волшебный камень будет тебе не нужен. Ты вступишь в комсомол и…

Вольф достал перстень, надел на безымянный палец правой руки и, прикрыв глаза, договорил:

— Камень говорит, что „центурионы“ больше не опасны мне. Для них я умер. А тебе… Тебе суждено любить крулевну: девушку с „голубой кровью“, так в Польше называют благороднейших пани. Я это видел ясно, как если бы смотрел в большое зеркало.

Я передаю тебе свой аттракцион, но отныне ты будешь работать только иллюзион и ничего больше. Ты никогда не будешь читать звездную книгу времени. Прощай, мой Мальчик-Книга!

Я быстро научился показывать примитивные фокусы и доставать из цилиндра белых мышей и целые километры крашеной марли под горячие аплодисменты легко раненных и выздоравливающих, чувствуя, как на горящем от духоты лице пробивается первый пух.

„Ты еще мал, но скоро ты откроешь женщин, а женщины цирка прекрасны вдвойне, — вспоминал я голос Кинга. — На арене, под гром оркестра раскрывается их красота, как в самые откровенные минуты любви, но они недоступны, как звезды…“»