Журнал «Вокруг Света» №02 за 1974 год - Вокруг Света

Водить мотоциклет Петров любил, но притуляться по-женски за спиной водителя терпеть не мог. За адским треском невозможно было говорить. По торопливости адъютанта комэск догадывался, что в штабе ждут его нерадостные новости.

В бревенчатом домике штаба к собравшимся командирам вышел комиссар отряда. Украдкой он взглянул на часы — проверил, сколько времени понадобилось, чтобы собрать весь летный комсостав. Адъютант повесил на школьной доске карту-десятиверстку.

— Обстановка осложнилась, товарищи красные летчики, — начал комиссар. — Здешний глубокий тыл перестает быть тылом. Нашему учебно-опытному отряду предстоит новая, чисто боевая задача. Выделим группу. Начальник штаба, читайте приказ Высшего военного совета республики.

В приказе говорилось, что в нескольких городах Верхнего Поволжья вспыхнули контрреволюционные мятежи.

Слушатели молча глядели на высокого плечистого комиссара Он был чисто выбрит, подтянут, никогда не перебивал собеседников и не делал замечаний, пока говорили другие. В отряде знали, что еще до войны Сергей Капитонович Шанин выполнял партийные задания, пользуясь командировками во Францию и Италию. Перед началом мировой войны находился в ярославской тюрьме, потерял связь с женой и дочерью, ждет отпуска, чтобы продолжить розыски семьи. Говорили, что он отказался от крупного поста в Петрограде, чтобы не порывать с летным делом и не отвыкать от штурвала. Несмотря на проседь, глядел комиссар еще довольно молодо.

— Насчет общей обстановки много толковать не стану, — сказал он после того, как приказ был оглашен. — Сами знаете: в Мурманске англо-французы ждут подкрепления и пытаются продвинуться на Архангельск, Вологду, Котлас. На Дальнем Востоке японцы высадились недавно. На Украине и на Западе немцы. На Кавказе белые националисты. На Дону генералы Краснов и Мамонтов. На Средней Волге чехо-словаки, глядя на которых в Сибири и на Урале оживились претенденты на власть. Все они разных оттенков, но преимущественно одной масти — белой.

Покамест лишь у нас, под Москвой, и на Верхней Волге было тихо. Вот господа генералы и решили перекинуть с севера, от интервентов англо-французских, стратегический мостик через Верхнюю Волгу на Среднюю, к чехо-словакам, то есть связать в один фронт англо-французов и чехословацкий легион. К этому приурочен и мятеж левых эсеров в Москве. Теперь вспыхнуло дело в Ярославле. Словом, наша Москва должна свалиться в руки генералов Антанты, как спелая груша...

Комиссар помолчал, обводя взглядом командиров. И хотя он лишь вкратце повторил то, что было нанесено на карту, слушатели потупились: уж очень невеселая складывалась картина! Ведь теперь, внутри сплошного кольца фронтов, появился новый синий флажок: Ярославль!

— Однако, товарищи, поднятые в нашем тылу мятежи не дали противнику желаемых результатов. Показательно, что нигде рабочие и крестьяне не поддержали восставших. В Рыбинске, Костроме, Муроме, Кинешме события не приняли широких масштабов, и в Москве левоэсеровский мятеж угасает. Только в Ярославле контрреволюционерам удалось хорошо подготовить удар, захватить массу оружия, казнить советских руководителей. В городе идут аресты, пытки, убийства наших людей. Заправляют там кадеты, эсеры, меньшевики.

Снова возникла пауза — совсем близко от окон штаба механики отряда завели мотор, пробуя его на малых оборотах. Комиссар закрыл оконную створку и вернулся к карте.

— Товарищи красные летчики! Недаром в старину ярославцы говаривали: Ярославль-городок — Москвы уголок! Эта формула ко многому обязывает. Будем драться за этот уголок Москвы. Пошлем в бой сводную эскадрилью.

Летчики переглянулись. Кто назначен? Кому лететь? Стояла полная тишина, умолк даже мотор за окном.

— Командование сводной эскадрильей доверено мне, — закончил комиссар. — Пойду на «сопвиче» с летнабом Ильиным. Пилотировать «фарман-тридцатку» будет комэск-один Петров, наблюдателем и фотограмметристом слетает с ним замкомэска-два Крылов ввиду особой важности задания. Для связи прибавим еще «Ньюпор-24», пилот Шатунов. Итак, к 18 часам перегнать машины в расположение первой эскадрильи для проверки готовности к вылету. Предварительно получить на складе динамитные бомбы по шести пудов на машину. Действуйте, товарищи!

На следующий вечер в штабе авиаотряда пилоты и летнабы сводной эскадрильи рассматривали при свете керосиновой лампы влажные отпечатки фотографий, снятых с воздуха в районе Ярославля. Летчики сфотографировали город с небольшой высоты ручными камерами. На снимках отчетливо рисовались линии окопов вдоль волжской набережной, огневые точки на подступах к мосту через Волгу и сильные укрепления противника близ станций Филино и Урочь в Заволжье.

В центральной части города чернели на снимках зияющие провалы в жилых кварталах. Улицы с деревянной застройкой выгорели почти наполовину. Дым пожаров скрадывал многое на снимках. Но было установлено, что колокольни служат противнику пулеметными гнездами. Насчитали до 400 пулеметных точек, несколько артиллерийских огневых позиций. Здания духовной семинарии, Вахрамеевской мельницы и в особенности бастионы древнего Спасского монастыря служили противнику крепостями.

Взявши лупу, можно было разглядеть на улицах фигурки в шляпах — это выползли из нор «бывшие». Видны были извозчики, два-три легковых автомобиля, взвод самокатчиков и до эскадрона конницы. Два бронеавтомобиля замечены были около церковного строения; по справочнику установили, что название церкви — Никола Мокрый.

Батарея дивизионных орудий стояла на огневых позициях у Демидовского лицея. Небольшое скопление народа наблюдалось на Некрасовском бульваре около какой-то повозки с плакатом над нею. Лишь позднее перебежчики помогли расшифровать эту часть снимка: оказалось, новые городские власти возили по улицам для устрашения и вразумления граждан тело расстрелянного военного комиссара Семена Нахимсона, брошенное на возок.

Продолжение следует

Золотицкий эксперимент

Море — наше поле. (Поморская пословица)

Ощущение радости не покидает меня, когда вспоминаю поездку в Зимнюю Золотицу. Помню апрельский день: были апельсиновые снега с резкими голубыми тенями от изб, изгородей, поморских саженных крестов; жидкое тепло стекало с покатого небосвода, оно ослепляло и приносило блаженство, но и оставляло на лице ощущение легкого мороза. Я еще не видел моря, но уже знал, покидая самолет, что оно где-то рядом, за этой сопкой, за щетиной весеннего леса, облитого желтой пеной. Знал наверняка, потому что на карте белый кружочек Зимней Золотицы лежит почти у самой морской воды.

Вокруг аэродрома было оживленно и немного суетливо: тарахтели тракторы, то и дело спускались с неба в белое ущелье брюхатые зеленые вертолеты, перемешивая винтами все запахи — и тюленьего сала, и мяса, и бензина, и сенной плесени, и талого навоза. Эти шумы поначалу смутили мою апрельскую солнечную радость: наверное, я рисовал родину Марфы Крюковой, поморской сказительницы, несколько иначе. Мне сообщили, что где-то в Зимней Золотице на чердаке лежат ее архивы, этому сообщению я поверил и приехал их разыскивать. Сказительница так любила свою Золотицу и море свое, что каждое письмо начинала со слов: «Белое морюшко, мое родное, моя родная деревня шлют по привету».

Но оказалось, что до моря, до родины Марфы-поморки еще добрый десяток километров «палой» апрельской дороги. Пришлось искать правление колхоза. Там строгая девочка печатала под копирку приказы, за голубой дверью капали костяшки счетов, у солнечного окна стоял залитый чернилами стол, где лежали всякие деловые бумаженции.

Минут через пятнадцать пришел заместитель председателя колхоза Спиров, большой рыжий человек с рыжей щетиной на твердом подбородке и твердыми ладонями, которые оцарапали мою руку мозолями.

Спиров был настоящим хозяином. Он длинных разговоров не вел, сразу предложил лошадь и ушел по своим делам, потому что весенняя череда дел подступила к горлу. Уходя, он снова оцарапал мозолями мою руку, пожатие было твердое и отзывчивое, и сказал, вернее обронил, мимоходом несколько слов: «А у нас в Золотице хохлуши на берегу живут. Поедете если, так и увидите своими глазами».

Так неожиданно случилось, что интерес к Марфе-поморке не то чтобы угас, а как-то отодвинулся; и тут подумалось, что архивы сказительницы никуда не денутся, а тюлени на берегу — событие необычное.

Дорога была наезженная и темно-желтая от полозьев. Хоть конюх сначала и прижалел лошадь и долго не появлялся из конюшни, но вывел кобылу не по весне сытую, и она бежала всю дорогу сама, без наших наставлений.