Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы - Семён Кирсанов

На крылышках бабочки — сепия, охра и сажа. Ее окрасили без фиксажа. Остается на пальцах пыльца с ее пыльноцветного тела. Ах, какой неустойчивый цвет лица! Как природа недоглядела, почему не одела бабочку в игольчатый, панцирь, не предусмотрела, что бабочку будут ловить такие жесткие, твердые пальцы?

Слова — торжественные, слова, как пироги рождественские, слова как медленные шаги, как лакированные сапоги, — с царственными жестами, протягиваемые, жезлами. Слова уважения, почитания, умиления: жертвоприношение, бракосочетание, благословение, — соединившие руки, как августейшие царствующие супруги.

Слова простейшие: есть, пить, небо, хлеб, день, ночь, сын, дочь, нет, да, свет, стон, сон, я, он, ты, быть, жить. Это слова-однолетки ядрышки, клетки. Вполне годится обходиться ими одними.

Слова — служащие, услужливо слушающие: что? как? так? так! — они подаются к другим, как пальто и шинели, незаметны на слух. Они вроде слуг стоят у фраз за плечами, придаются словам, как ложки и вилки, затыкают слова, как пробки бутылки.

А есть слова деловые, мастеровые, как наждак, верстак, паковать, шпаклевать, поковка, ножовка, — обстоятельные, самостоятельные.

Есть слова, разящие и грозящие, обрывающие и убивающие, ждущие и жгущие, пирующие и целующие, губящие и любящие, злобные и добрые; слова как лекарственная трава, слова как еще не открытые острова, как в пустыне приснившаяся листва…

О, слова!

В детстве я обожал калейдоскоп: скоп колотых стеклышек. Нравилось встряхивать и смотреть — особенно в скуку кори и коклюша. Калейдоскоп — колодца глубокое дно, конец удивительного коридора, цветное окно готического собора… Встряхивал, прикладывал к глазу, и было только обидно одно — что не удалось ни разу снова увидеть такое ж окно…

Как-то вытряхнул рыцарский орден. Очень был горд им. Но недолго смотрел на орден в глазок. На один волосок переменил позу, стеклышко синее скок — и орден превратился в разноцветную розу ветров.

С тех пор я очень люблю всяческую метаморфозу.

И поэзией ставшую прозу.

Угадай: как он выглядит — коммунизм? Как он выгладит наши морщины? Говорят, что на вершины гор подымутся грани радужных призм… Говорят, что машины будут нам чистить платья… Говорят, что исчезнет понятье «в поте лица своего»… Люди забудут о плате… Нет! Больше того!.. Это будет знакомство людей на весь мир! Дружба с каждым и всяким, далеким и близким. Нет! Не стрижка под общий ранжир! Миллиардноразличные спектры и искры душ и лиц. Превращенье провинций и деревень в сотни тысяч столиц! И глаза людей — микроскопами в каждую встречную мысль. А мысли — телескопами ввысь. Понимание с полувзгляда шевеленья ресниц. Превращение слова «работать» в слово «дышать». Исчезновение слов, как «ложь» или «грязь», или «дрожь» или «мразь». Появление слов, а каких, я еще не могу угадать. Люди будут больше любить выражение «дать», чем «забрать». И обращение к людям на «я». И возможность сказать о планете — «моя». Никому не дадут заблудиться или пропасть. И воздух сквозной новизною пронизан. Да, я бесконечно люблю коммунизм! И имею надежду попасть. Стоит жить — с надеждой попасть в коммунизм.

ВЕРШИНА

Поэма (1952–1954)

Вам, что решилисквозь лед и каменьпройти к вершине своих исканий;вам, смывшим с мыслейгрязь себялюбья;вам, не забывшимкрюки и зубья с веревкой прочнойподвесить к вьюкам;вам, знавшим точновес жизни друга,когда слабел он на гребне белом;вам, различавшимсо взгляда, сразу,где час, где вечность,где только фраза, где настоящаячеловечность;вам, кто с ладонипьет, точно с блюдца,нарзан студеный под горной складкой;кому так сладко переобутьсяв тиши привала у перевала;вам, кому спится легко и ровнопод звездным кровом;вам, потесниться и поделитьсявсегда готовым;вам, в мире снежном — душой богатым,простым, и нежным, и грубоватым, —друзьям случайным в пути по светуя поручаю поэму эту.Ей в буре бедствий,в пурге событийпропасть без вестивы не дадите.

На Крыше Мирас Тянь-Шанем рядомвершин Памирабелеют гряды.Памир вы видели?Он удивителен.Над зноем Индиион весь заиндевел,и Гиндукушуон смотрит в душу.

В час самый ранний,когда светает,привет багряныйон шлет Китаю,как друг навеки.И неустанно творит все рекиТаджикистана.

Спят перевалы, через которыешли караваны во мгле истории.Все трудно, честно,сурово, строго.Скалой отвесной скользит дорога.Сорвешься — кончено!Лишь пыль всклокочена…

Путь Марко Поло —мир словно умер,безлюдно, голо.

А горы в думео гуле странном за океаном:какая тень там, над континентом?Кто не взволнован, не поколеблених вечно новым великолепьем!

Здесь нет двуличия —одно величие!Но не презрителен,он только старше,седой президиумпланеты нашей.Арены, бездны, ручьев рождение,морены тесные нагромождения,размывы, срывы,где ждет разведчиковвнезапность бедствия,где глетчер Федченко ползет, как шествиегорбатых статуй в сосульках спутанных,покрытых прахоми в лед закутанных гигантских женщин,объятых страхом у скользких трещин…

Лавин падениес грохотом бешеным,оскалы хаоса тысячеликого,и где смыкаетсяЦепь Академии с хребтом заснеженнымПетра Великого,где льдины плотныеи фирн спресованныйвсе склоны заняли, —там, как высотныеПрироды здания,закрыв снегами свои морщины,недосягаемые стоят вершины.

Уже окончились сады миндальныеСталинабада,уже видали мы алмазно-солнечныйблеск ледопада,и смерч, крутящийсябагровой массой,и дико мчащийся брод Танымаса.Уже поблизостив камнях под скаламиобросший известьюключ отыскали мы…

Витыми тропамимы шли внимательно,я и три опытных рудоискателя.Все кряжи Азии они облазилии молотками гранили камни, с утесов сколотые.

Что кружит головув горах геологу?Свинец и олово,вольфрам и золото —вот что геологуздесь кружит голову.В пластах остаточных,где блещет жильца,причин достаточно,чтоб ей кружиться…

Передо мною главарь веселыйнес за спиноюрюкзак тяжелый.Следы металловища, как счастье,всегда питал онк камням пристрастье.Он не покинетнаходку в яме —буханку вынет,заменит камнем!

С ним шел южанинс лицом вечерним,глаза — кинжалычеканной черни.И пел он часто.Что? Было тайной.Звучал неяснонапев гортанный.Был третий ровными молчаливым,спокойным, словновода залива.Что б ни случилось —в пурге, в тумане, —всегда светилось в немпониманьемоей дороги, моей тревоги,моих желаний и ожиданий…

А я, я с нимипошел к вершинам —к стоящим в синемземным старшинам.Но не за рудным месторожденьемя шел по трудным нагроможденьямк снегам и гребням по узкой бровке.Не по служебнойкомандировке —по просьбе сердца:лишь насмотреться.Увидеть мне бы мир высочайший,накрытый чашей чистого неба!Лишь встать над мощнымседым потоком,и все, что в прошлом,подбить итогом,и жизнь задумать верней, чем прежде, —над мглой угрюмых щелей и трещин.

Так шли мы, четверо,к цепям высоким.Уже обветрилов пути нам щеки,уже дорогою витой, по кругу,успели многоесказать друг другу.

И край суровейший,что, словно скряга,держал сокровища в бездонных складах,где тьма нависла над низом дымным,вдруг становился гостеприимными, как поместий хозяин щедрый,шел с нами вместе,раскрыв все недрагостям желаннымдля обозренья,сняв все туманы без подозренья,стлал путь нам мохом,как редким мехом,и провожал насдалеким эхом,звучавшим, будто поверка стражей,глядящих люто с зубчатых кряжей,прищуря веки коварной тайнойзакрыть навекинас в башне крайней!

В поэме этойвы не ищитеэффектно вдетойсюжетной нити.Она не прочитсебя в романы,она не очерко далях странных, —в туманах роясь,в дождях и в глине,она лишь поисктропы к вершине.

Не все так ясно,не все так гладкошло, как по маслу,своим порядком.И быт был выбранне то чтоб низменный,и стол мой письменныйбыл чист и прибран.В тетради — почерк,как ключ, извилист,и струйки строчекв блокнотах вились.Но было этоне на вершине и не в низине,а между где-то, посередине.

Так было дома,а в мире, тут же,шел век подъемовпо льду крутому, в огне и в стуже,век Сталинградаи век Вьетнама —век восхождений сердец упрямыхк высоким грядам.И век падений, глубоких самых,век эпидемий и нападений,фонтанов дыма,смерчей, обвалов…Век Хиросимы и Гватемалы…

Я так старалсябыть рядом с высью,я к ней взбиралсяпроворной мыслью.Мне открывалисьдела-высоты,где прикрывались сердцами доты,где через трупыс обрывком флагашли вверх, на купол,на штурм рейхстага,на рельсы прямо —ложились грудью,чтоб в грудь Вьетнамане бить орудью,где узнавались глубины долга,где целовались у Дона с Волгой,в отряде горномкрутизны брали…Не на страницах, не позы ради,а в ходе жизни.

Но в ходе жизнимне стало мниться, что, отдаваяежеминутно свет отражения,жизнь шла, как будто шла видовая.Я с ней — не вместе.Она в движении,а я на месте.Что рядом с вымысломстиха и прозыжизнь страшно выросла!Все громче грозы.Мощней и шире зеленоватыевалы девятые событий в мире.Вот на экраненапалм и пламя…Товарищ ранен!Но разве там я?Вот, может, в Чилив порту, средь бочек,пикет рабочих в слезоточивомпроходит газе…Но там я разве?Не там, где к полюсуподходит льдина,где холод полностью жизнь победилаи люди взялись за ось планеты…

Я только в зале,с входным билетом.Фильм ослепителенс сюжетом жизненным,монтаж чудесен.Но быть лишь зрителемудел мне тесен,при общепризнанномудобстве кресел, в тепле, в квартире.Где взять, как выпроситьсвою часть чувства участья в мире?А так жить — грустно.И стал менять свой реальный день яна мир неясный, на сновиденья.

Во сне я крался кустами хлесткимии натыкался на камни с блесткамив прозрачных жилах.Они звучали: «Мы очень ценные,в нас скрыта сила».И облучали сияньем стены мне.А то я химики в пальцах синихдержу открытие: белка рождение!То вдруг отплытие,то восхождение почти что по небук парящим стаям…

Вот так я бредил,большое что-нибудь свершить мечтая.

Но в смутном будущемтерял я чащеработы будничнойпростое счастье, —план не заверстан,день не построен…Так недовольство собой святоевдруг стало больюи раной рваной,натертой солью.

И с ней я сжился,с разъевшей грудь,и так сложилсясюда мой путь.Как будто встретитседая высь и мне ответит:«Остановись!Смотри не под ноги,а вверх, где круть,в волшебном подвигеищи свой путь!»И речью кряжей лед и гранитмне все расскажет, все разъяснит.И все, что трудно найти, — найду!И долго буду стоять на льду,на мир, зарытый в туман по треть,зарей залитый, — смотреть, смотреть…

Все круче, кручемы шли вдоль краягряды сыпучей,в грунт упираяботинки кованые.

Все выше, выше.

И вот мы вышлина ледниковое средь гор течение.

В ожесточенииледник низвергся.Природа вздыбила и рассердилабогов и идолов. И рассадилав гранитных креслахРамсесов, Ксерксов.А льду повеленовести в затишьепоход замедленныйорды застывшей.

И в этой гибели ветрам открытыймы ригель выбрали,покрытый рытымполярным бархатом —зелено-яхонтовым лишайником.Разбили низкую альпинистскуюпалатку нашу.И рады-веселы!Звякнули чайником,цибарку с кашейна спирт подвесилина тонкой дужке.Достали кружки и концентраты.Мурлычем песни.И так чудесно нам разговаривается.И сыр мы режем,вкушая роздых в тиши.Но воздух здесь так разрежен,что долго варится каша наша,земная, гречневая.

…Льды плыли, прячав тумане трещины.Вожак наш началрассказ обещанный.Он был в походах,в делах немалых,и мы с охотой ему внимали:

«Вот тут стояли мытому лет двадцать,вот тут мечтали мына Пик подняться.Вот так же вечеромздесь, на привале,мы перед глетчером чай допивали.Остался лагерьлишь промежуточный.Глоток из фляги —и в путь нешуточный!..И вот мы в Области Оледенения:вершин и пропастей уединение.Нет человечества!Лавины белые.Скал оконечности окоченелые.Все льдом оплавлено —навалом, грудой…

Но нет! Неправильно.Здесь не безлюдно.Пусть мрак в расселинах,пусть всюду трещины,пусть цепи встречные,и параллельные, и поперечные,пусть в цирках пустои гриф не кружитсянад мертвой местностью —тут живы будто вершины мужества,вершины честности.Под ними гряды, ущелья нижниеи неподвижные ледопады.Тут, встав из мрака,опять на светеглядит Пик Сакко на Пик Ванцетти.Стул электрический не смог убить их.Вокруг них — тысячиборцов забытых.

Тут, недоверчивок словам неискренним,врага зловещегов горах разыскивая,встал Пик Дзержинскогоутесом острым.

Все строго. Просто.Весь мир окинут с поста испытанного.И снег откинутсо лба Димитрова.Он снова судит.И всюду — люди из лучших лучшие.Как две трибуны, Пик Революциии Пик Коммуны.Хребет кренится, ущелья вырыв.

Вот у границыПик Командиров.Теперь нет краячасам их службы.И в глубь Китаяглядит Пик Дружбы,звездой поблескивая.

И, рифмой вторя ей,Пик Маяковскоготут славит будущее,стихи читаяперед бушующей аудиториейбурь и обваловв двенадцать баллов.

А вот у пропастиплощадку выхватили вертит лопасти ветродвигатель…

Туда по гребнюотрядик тянется,там ближе к небу — метеостанция,где в ульях трудятсявсе пчелы ветра.Начало старта —пять тысяч двестишестнадцать метров…

И вновь нам чудится,что вот нагнуласьфигура Фрунзе как бы над картойвоенных действий, горою высясь.И взмахи гула в гигантской кузне,где сотни тысячгор неизвестных, но чистых, честных…

И рядом, тут же,светясь лучами,прошел сквозь тучиПик величавый.И из-за облака алмазной пыливдруг проступили черты знакомыеПредсовнаркоманад снежной „Правдой“.Вершина Ленина,всем близкий облик,простой и вечный.Лоб человечный.Взгляд кинут искосадавно, тогда еще,в тайге ненастной, все понимающий,что нам неясно.

Точка за точкою по крыльям сбросоввдоль ледопадак нему — цепочкою —идут студентыиз абрикосового Ленинабада.Он солнцем залитвесь и мыслью светится.Нет! Не безлюдно здесь —здесь человечество.Здесь восходители,маршрутом следуя,нередко виделипик неразведанный,пик неоткрытый,по грудь зарытыйв снега, в туманы, —пик безымянный.Он, дымно-перистый,не знавший таянья,имел трапеции очертания.В величье мощном, с окраской нежною,он был похож на палатку снежную,где греться можно…»

И было слышно, как плещут складкив тепле надышанному нас в палатке.

Не прерывавшийся и вздохом даже,рассказ товарища нас вел по кряжу:

«Снега твердели,кололись иглами,к концу недели уже достигли мыисходной точкидля штурма Пика.Вокруг так дико!Лед там не тает зелено-серый,цифр не хватает высотомеру.Прибором зрительныммы приблизительно определили:семь с половиною тысяч метров.

Конец идиллии.Свирепость ветрас рычаньем львиным,— Не дать дорогу! —И ставишь ногу лишь вполовину:спугнешь лавину…

Цвет неба синийвсе интенсивней.Все строже стражиседой природы.Отвесней скалы.Идешь усталый, нет кислорода.И горло настежь,и гнутся спины.

И все же жаждешьдостичь вершины.

Был Акбулаковдушой отряда,его отрада — чтоб злей преграда,чтоб неприступней, отвесней,круче!Лезть в высоту к ней —ему тем лучше!К труднейшим скаламон мог увлечь нас.Он придавал имжизнь, человечность…

Мы шли в огромныхтуманных кольцах в двух центрах небаИ кровь сочилась из носа часто.В четверг случилось у нас несчастье:ослеп товарищ.Он шел без темных очков при солнцеи блеске снега…Его начальникотправил в лагерь.Пример печальный пустой отваги!И нас осталось всего четыре.Как нам досталось в вершинном мире!Друг к другу жмемсяпод снежным вихрем,ждем не дождемся,когда утихнет.

Дождались. Утро.Мир тих и светел.Смирился ветер.А горы дремлютв подушках снега.Их будит эхо.Проснулись. Внемлют.Мир ослепили.Со мной вступили в переговоры,как духи в чуде:— Вы кто? — Мы люди.А вы? — Мы горы.Вы к нам хотите?Что ж, подходитеи нас не бойтесь.Но позаботьтесь,чтоб был подарок.А мы наставимтуманных арок, сиять заставим…

И наши взоры высь оглянули.И тут же горынас обманули.

Наш старший — Дорохов —ступил неловко на угол глыбыи рухнул с ворохом снежной ваты…Мы виноваты?..Мы б удержали, мы помогли бы,но перетерлась его веревка.И, сбросив тормоз,снег вниз понесся за ним в погоню.И там, в заносах,он похоронен и не отыскан.Мы тур сложилии положили о нем записку:„Прощай, товарищ,мы не отступим…“И дальше — в горыс неостывающим долгим горем…

А путь все кручеведет по туче, подобной стадугорбатых яков…(„Пик недоступен!Вернуться б лучше…“)Но Акбулаковни слов не слышит, ни нас не видит,он тем лишь дышит, что вот-вот выйдетк ней —из-за гребня еще не видней —к палатке в небе трапециевидной.Нет, не обратно!Громада блеска в мильярд брильянтовуже так близко!Скрип снежной толщи.Наш Пик все больше!Снег солнцем плавится.Боль в красных веках.На этот белый, оледенелыйпокров Памираслед человека впервые ставитсяот Сотворенья мира!

Шаг здесь неведом.Снег здесь ни разуне тронут следом.Как больно глазу!Опасно, круто.А гребни будтовкруг нас сходилисьи отступали.Мы не ступали,нет, мы трудилисьнад сложной, темной,головоломнойзадачей шага.В ушах трубила кровьсонмом адским.Шаг сделать — былотрудом гигантским.О, шаг! Как труден,как нужен людямшаг этот новый!Как со снежинокподнять ботинок семипудовый!Еще сегодня была проста ведьшагать наука!И вот он поднят.Вторая мука — его поставитьна снег непрочный,где вместо почвыприкрыт, быть может,край трещин, скважин?

Но, шаг! Как важенты людям новым,вперед и дальшеидти готовым!

Насторожилсявесь мир безбрежный,высотно-синий.И нам открылся солнечно-снежныйшатер вершины.На нем свободнолежат две складки,как на походнойпростой палатке.

Но всё! Я первый упал. Обвислимышцы и нервы.Спутались мысли.Руками шаришь…

Вторым товарищупал, заплакав.Лишь Акбулаков ползет на гребень,последний в небе.Он верит. Знает.Он в фирн вонзаетсталь ледорубаи кошек зубья.Согнувшись низко, он подползаетк вершине близкой.

Все в мире слепнетот солнца в белых протуберанцах!Но — шаг последний!Приподыматься он начал, словно больной,и снова встал во весь рост он…

И вдруг, мгновенновсе стало просто, обыкновенно,как акт приемки работы сданной.Следы по кромкев мир первозданный.Их на рассвете обдунет ветер,и вновь бесследнозатянет снегом.

С какой оценкойтот шаг опишем?Еще ступенькойна свете выше.На метр, но ширевсей жизни видимость,и лучше в миренельзя и выдумать!

Пусть след стирается,пусть засыпается,зато увиденныймир удивительныйвдаль простираетсявновь расступается

Вот знамя врыто.Зарею греется гряда суровая.И вот с открытойуже виднеется в студеном небевершина новая.Скорее к ней бы!

И мы увидели, как, встав на гребень,тень победителялегла на небо всего Памира.Гигантским галлоее подняло.Собой полмира она покрылаи повторила взмах ледоруба,как жест всемирный.

А к нам по фирну, найдя дорогу,в наш след вступая,вся наша группа шла на подмогу,и песня пеласьпро жизнь и смелость…»

В уснувшем лагерепосле рассказав свой сон заглядывалидва черных глаза,где плыл наплывомландшафт Кавказа.Вовсю, на славуспал наш рассказчик,он был по нравуиз крепко спящих.

Спал, чутко вздрагиваяна каждый шорох,друг молчаливый, как бы в тревогеза тех, которыхобвал и ливень застал в дороге.Уснул и ветер.

Мне ж не лежалось под парусиною.Во мне все жаловалосьи обижалосьна безвершинное житье на свете.

Где мой сверкающийподъем на гребень,на снежный краешек,где никогда еще никто и не был?Где — над просторомхрусталь чертога —цель, без которой пуста дорога?Найдется ль вскоре?Я даже в этом высокогорье,седом, туманном,не восходитель,а только зритель с входным билетомперед экраном.

С такой тоскою я шел вдоль склонаперед рекой ледниковой, сонной.Как странен вечер!Нет рядом тени.Из льда изваянный,плыл спящий глетчер,неся развалиныземлетрясений.«Вот тишь…» — я думал.Вдруг ветер сдунулс ночных верховий комок пуховыйреке навстречу.

Со скарбом, скопленнымв горах заснеженных,ледник плыл толпамизамерзших беженок.Синь стала гуще. Сильней подулотревожным гуломтолпы бегущей.Раскинув перья, плыл небом хаос.Не шел теперь я —брел, спотыкаясь.И словно коваными каблуками,стучали камни,спасаясь бегством.

А мрак разросся.Теперь он несся, стеною снегаметя по безднам.И неизвестно: где флаг ночлега,где плечи, лица,рука, чтоб взяться,остановиться?Нет! В злобно воющемконцерте фурийя стал такою жечастицей бури,как снег, как камень,со склона сорванный,маша рукаминазад и в стороны,земли не чувствуя,но все же знаяобрывком мысли,что это буйствуетдух гор, хозяинПамирской выси.Внизу — потопом опустошительнымон несся с топотомк долинным жителямордой, толпою, ночным набегом,а здесь — крупою и мокрым снегомв чернейших перьях,как джин на сцене,он шел — соперник землетрясений,в смерчах вращающийкамни и градины,дух, превращающийв озера впадины,творящий горы и водопады, —вихрь, от которогоне жди пощады!

Мрак мутью месится,все небо кружится,я вместе с лестницейнесусь обрушившейся,в туманной пене,со снежной кашейперемешавшеймильярд ступенек.Рев нападеньяорды всех демонов.И — дело сделано.Толчок паденья.

На дне паденьястал грохот лепетом.Пурга затихла.С лицом залепленнымиз массы рыхлойя встать попробовал.Но был сугроба валглубок и влажен.Терпел я бедствие.Так, помню в детстве я:мурашек, пойманныйв песке на пляже,подняться тщился.В песок проваливаясь,он так карабкался,так копошился.И я ворочаюсьтак — в свою очередь.

Плечом, спиноюразгреб сугроб яи к свету вылез.Вот надо мноювновь появилисьчертоги черныес полоской неба.Но это не быливершины горные.Встав, словно тении льдом обвешанные,чернели стены глубокой трещины —два бока щели,где, пойман опытным ловцом в погоне,я — как прихлопнутыймеж двух ладоней.Мысль впилась в разум,я понял сразу:конца начало. Башня Молчания!И закричалово мне отчаяние.

Я в сумрак сизыйвгляделся.Где он, проход для жизни?Нет! Я заделан,вмурован в стену.Хотя б карниз мне.Но нет уступок.Здесь ни уступа.

Высокой тенью,старинной кладкою,кой-где коробясь,до боли ровная, до крика гладкая,отполированная стояла пропасть.

Погиб! Не выползтипод облака мне.О том, чтоб выпустил,не скажешь камню.Кому пожалуешься?У скал — где жалость?И щель безжалостно вверху сужалась.Теперь ни вех,ни троп, ни флага,ни взгляда вверх,вперед ни шага…

Чем свет надеждытусклее светит на верхний выступ,тем крепче междудвух скал я стиснут.Мир в отдаленье.Потерян. Отдан.Уткнув в коленисвой лоб холодный,лопатки съежив,с ознобом, с дрожью,в озябших пальцахто засыпал я,то просыпался,во сне надеясь найти привычныйстол и будильник,что был на девятьвсегда навинчен.

Сон? Нет, реальность.Гранит осклизлый.Мрак сплошь окуталпровалы черные.Их контур резче.Я — мне казалось —сижу у линзы обсерватории,и вместо трещины —с разрезом купол.

Уселся как-то,смотрю в рефрактор:семь звезд неясныхБольшой Медведицы,Москвы — пять красныхтуманно светятся.И в одиночестве,на жизнь в обиде,я огонечек свойдалекий виделсреди скворешен —в Замоскворечье.Недосягаемыйстакан на блюдце,никак сюда емуне доплеснуться.

Там, меньше тысячныхдолей песчинки,сам я за пишущейсижу машинкой,ища то слово не застывающее,что светит, словноглаза товарища,и облучает дорогу в горы,и облегчает любое горе,и вдруг становитсявсем нужным смехом,и, как пословица,обходит эхомполя и комнаты,разлуки,встречи…

Как высоко мне, там,в Замоскворечье,не успокоясь, вести свой поиск!Ну, так вернись же,будь в этом мире!Там разве ниже, чем на Памире?

При всей далекостион виден в линзе,он — точно в фокусемир нашей жизни.И панорама мне поворачиваетто лес огромный,то пилораму, где поворачиваютбольшие бревна,то дом с девичникомберез кисейных,то вдруг сворачиваетс дорог шоссейныхи вверх карабкается по каркасу,как по Кавказу!А там, где тащит стальные рельсыкран над столицей,сверкает сварщиксвоей зарницей,слепящей, синей.Он— на вершине.

А ниже? Нижестоят подруги в подземной глине,соединивши, как в детстве, руки.Сошлось отнынекольцо туннеля.Последним слоемпрошла машина.Здесь — под землею —для них вершина.

И, впившись в линзу,я это вижу из мрака, снизу.А вот и лагерь в целинном поле,где пахнет степью.Палатки. Флаги.Тут горы, что ли?Да, здесь и горы,Здесь — первых борозд горные цепи.А завтра — жатва.Подымет жница пшеницы колос,как флаг на гребне…В рассвете синемпрошел садовник к своей вершине —зеленой кроне на южном склоне, —чтоб плод волшебныйвзять у Природы.

Вот луч восхода на терриконе,сошлись шахтерыу вечно черных вершин породы.

И в вечно белойоперационной хирург бессонныйсвой труд кончаетв лучах рассвета.Пульс крепче, чаще.Проснется спящий.Вершина это.

Мать держит сына,поет, качает —ее вершина.

А вот под лестницейк часам мельчайшимсклонился мастер.Все эти частиздесь в его власти.И вот он счастлив:есть пульс в волосике,пошли колесикипослушных суток вперед чин чином.В секунду этувзошел он будто сам на вершину!

В стекло двойное,по щели треснутое,я вижу: двое стоят так тесно,так — куртка к платью,как будто в мирелишь это местодля их объятья.А все другое для них предгорьевершины снежнойлюбви их нежной…

Вдруг телескопныевсе линзы лопнули…Осколков сколько!Сплошь, как портьерами,закрылась бездна.Вот что потеряно.Вот что исчезло.

Скалу, что льдинаминависла круто,тенями длинными,как демон Врубеля в павлиньих перьях,покрыло утро.Теперь я видел из узкой ямы,из тьмы безлестничной,как стены сложены,как, подытожены века слоямипороды треснувшей.Изломы нижние под тенью хмуройвалялиськнижною макулатурой,как в обвалившейся библиотеке…

Кто был тот, рывшийсяздесь в юрском веке,в стеллажах, стиснутыхв подземном шкафе?И что оттиснутона корешках их?Где их раскрытье?На Крите знаки прочесть бы легче!Закладки брекчий[4]в тысячетомныхсобраньях сбросов.Пропасть вопросов!Таблицы сдвинулись.Природы клинопись на плитах плоских.Как называютсятакие блестки, стеклом облитые?Не пневмолитовые ли сложения?Воображение мне нашептало:«Здесь — цель разведки!»Крупинки серые лантана, церия…Названья странныеметаллов редких —лютеций, стронций…Слова, звучащиеподземно, дивно.И мысль кипящаяменя ошпарила:радиоактивность!

Вверху у краясверкнуло солнце,как грань брильянта,жужжа, сверкаябурлящей массойслепящих ядер.Стена стоялараскрытой кассой,и в ней — миллиарды!Нашел! Конечно!Вот этот прогиб…Здесь — цель конечная моей дороги.Сны были в руку,сбылись виденья,не зря — паденье!Мелькнув шутихой,грань откололась,ощупать можно!И тут же тихий сигнальный голос:«Не в этом выход,оставь, все ложно…В снах — нет значенья!»

Но излученье все нарастало.Как разноцветно,как ярко стало!Как ленты спектрагорят на призмах!Какой? Которыйздесь — чистый торий?Актиний? Литий?Вернейший признакмоих открытий — стена сияла!На мелком щебне,как злой волшебник, стена стояла,прижав к сверкающей грудиосколки…

А ведь страна ещене знает, сколькочудес тут скрыто!

Вот что открыто!

Теперь отвергли б мынефть, уголь, ветер!Ведь тут энергиина сто столетий!Всем людям будущегозапас богатства!Но как добудешь его,как вверх добраться?Нельзя, нельзя ж егооставить в нетях,в теснинах этихзарывшись заживо!

Как вьются жилынаследства щедрогов отвесных скалах!О, если б четверосложили б силыи путь искали,и я, и рядом,вожак отряда,и тот, с вечернимзрачков свеченьем,и тот, кому я в беде признатьсямог напрямую, —нам — только взяться б —по плитам каплющимк подарку яркомудруг другу на плечии руку на руку!Мы б в этой гибелиступеньки б вырубили,мы проложили быпуть сквозь породуи положили бы на столнародуклад,что нашли мы, —неисчислимый…

Но — под громадоюжил и извилинодин — я падаю,один — бессилен!

О мир товарищей,как ты далек!Где остывающиймой огонек!

Там, в человечестве,пропасть нельзя,кивни — засветятсявокруг глаза.

Здесь — одиночество,ни слов, ни глаз,И огонечек твойпочти погас…

Исчезло снакино цветное.Опять теснащель надо мною.Лишь серый цвет,цвет однотонный,принес рассвет в расщеп бездонный.

Но, как с клишенеясный оттиск,от сна в душе остался отблеск —мысль о моихдрузьях забытых,там, в снеговых буграх, зарытых.

Обвал сорвалбрезент палатки,занос занесих слоем гладким,забиты ртыкрупою мокрой,глаза мертвы,сердца умолкли!

По снегу — зыбь,и сгорблен глетчер,он тонны глыбвзвалил на плечи…

Друзья мои… По ним смертельнопрошли слои крупы метельной!Там, где столбы ледник расставил,я бросил их, забыл, оставил,и нет других,что помогли бы,там, как враги,бездушны глыбы,и в этой мгле лишь я способеннайти их след, среди сугробин,добраться к рации,стучать, сигналить,в кровь обдирать своюладонь об наледь!

Там есть наш след,приметы, знаки:примятый снег, крючок рюкзака,лоскут флажка, брезент ночлега…Скорей! Рука видна из снега,темна, смугла…Вчера по-братскимне помогла она взобраться,и наш вожакв путь через глетчервзял мой рюкзак себе на плечи.Теперь он где?Пропал без вести?И я в беде с ним не был вместе,упав с вершин,забыв, что в мирея не один, что нас четыре.Там, где горбы хребет раздвинул,я их забыл, я их покинул,просвет закрыв своею тенью.Вот где обрыв!Вот где паденье!

Скорее — с глазпрочь все химеры!В душе — приказ:«Принять все меры!»Приказ любви, приказ присяги,страны, звезды на красном стяге:взобраться вверхотвесным камнем,найти их всех, отрыть руками,трясти, мешатьв смерть углубиться,дышать на них, тереть им лица!

Еще не поздно!Скалой теснимый,теперь я посланстраной за ними,командирован, на пост назначен!А новым людямнельзя иначе:ведь там, где новый закон основан,я человеком хотел бытьновым!

Не может быть,что нет просвета, —тропинки нитьздесь вьется где-то.Вот трещин сеть,вот выступ вылез,слои на свет вот появились.Как я был слеп!Не видел взвитых вверх по скалеступенек сбитых,ведущих к ним,к друзьям, на помощь!Ты нужен им!Ты лагерь помнишь!

Теперь есть цель!Она ясна мне.И ногти в щель и сердце к камню.Вот верх, вот низ,слои, обломки…Слились б карниз края их кромки.Теперь глазанаверх, к просвету!Упасть нельзя —замены нету!

Какая круть!Отвесно, плоско.Притерлась грудьк скале нагой.Но на стенеложбинка, блесткагодятся мне — упрусь ногой!

Ввысь тороплюсьс палящей жаждой!Теряя пульс, там ждут меня.Как важен таммой шаг, мой каждыйотвесный метр вверх по камням!Вверх по камнямнад мглой провисшей,чтоб водрузить на Пике флаг,со мной мой ямб —все дальше, выше —ведет по узкой кромке шаг.

А ты, зарытый в снег товарищ,усиль свой пульс, дыши, дождись,не умирай, — ведь ты мне даришьсмысл возвращенья, тропку ввысь.

Нет тени страхов и сомнений!От приближения к тебевсе превращается в ступенитеперь на каменной тропе!И невозможность стала верой —не отступать, не уступить!и осторожность — точной мерой,где надо стать, а где ступить.

Скале теперь меня не скинуть,я весь гранит прижал к себе,гну и кладу его на спину,как побежденного в борьбе.Щекой к стене, все дальше, выше.Вот наконец обрыв нависший,и вот она — в корнях, морщинах —земля видна, земля — вершина!

И там, где сгрудилисьне камни — комья,мне вдруг почудились слова знакомые.Товарищ свесилсяи в глубь суровейшуюспускает лестницу ко мне веревочную…

И — все равно,кто кем был вызволен, —сотворено большое в жизни!Вот вечный снег,и глетчер Федченко,и наш ночлегв цветочных венчиках.И вновь прочерченатропа пунктира!Нас снова четверона Крыше Мира.

Уже исколотыпрощаньем щеки,а спуск так коротокс хребтов высоких.

Уже растаялимои товарищи у Пика Дальнего,у льдов нетающих,где вечным снегомчело увенчановершин, навеки очеловеченных,Они — на поиски,а я — к той шири,где всеми строитсянаш мир вершинный.

Теперь я шел по широким тропам,в гранитных толпах, где путь утоптан.Тропой прямою шел мимо яков,стоявших стадом,с их бахромой и пещерным взглядом.Шел полем маковым земного р