Ана Пауча - Агустин Гомес-Аркос

Она не замечает больше ни овечьих отар, ни пастуха, неподвижно сидящего в тени скалы, ни двух орлов, что парят над горными хребтами, не спуская взгляда с сосущего матку ягненка, ни речки, что течет под мостом и кажется совсем тоненькой ниточкой (серебряной ниточкой, читал когда-то в книгах малыш). Она не замечает больше ни многочисленных косарей с поблескивающими на солнце косами, ни тянущихся на ток нагруженных снопами мулов и их погонщиков в глубоко надвинутых соломенных шляпах, согнувшихся в три погибели почерневших сборщиц колосков, словно слившихся со своими корзинками из альбааки, которые они старательно наполняют, ни обгоревших на солнце детей, что приносят работающим кувшины с водой. Она не замечает ничего. Упрямая усталость, она идет вперед, приближается к Северу, к своему сыну, к своей смерти. Для нее не существует иного пейзажа, кроме того, что навеки запечатлелся в ее памяти.

Похожие одна на другую деревушки, вехами стоящие вдоль железной дороги, поезда оставляют за собой в мгновенье ока, а Ане Пауче приходиться шагать день-деньской, чтобы миновать их, даже она заставляет себя спать меньше восьми часов, реже отдыхать в тени насыпи. В деревне она покупает две соленые сардины (это дешевле, чем сало), краюшку хлеба, коробок спичек и идет дальше. Она уже не позволяет себе купить яблоко, апельсин, гроздь винограда. Обмывая покойников, больших сбережений не сделаешь. Конечно, она старается есть поменьше, ровно столько, чтобы держаться на ногах. Но позволить себе умереть от голода она не может, никак не может. Ее ждет сын. Малыш.

Нищета, которой, видно, нравится ее общество, снова уводит ее от железной дороги, толкает к городу скототорговцев.

Город крупный, раскинувшийся в самом сердце Ламанчи, с украшающими его дворцами, со средневековыми внутренними двориками, город такой же древний, как и разъеденный временами имена, высоко вознесенные высеченными в камне гербами, венчающими порталы. Город, в котором широкие проспекты прячутся в густой листве платанов и сумраке аркад. Город, окутанный тишиной, где элегантные кошечки в блестящих мехах прогуливаются под острыми стрелами солнечных лучей, проникающими сквозь зеленый свод. Город, не раз слышавший победный клич конкистадоров, отзвук легендарного крика, крика-призрака, что ночами бродит по уличным закоулкам, приносимого равнинным ветром, который пробуждается только в полночь: ветром-духом. Испанский город, инкрустированный церквами, как ценное дерево инкрустируют слоновой костью. Город — мечта нищих.

Под византийским порталом церкви Богоматери Семи Побед Ана Пауча протягивает руку, чтобы попросить милостыню. Впервые в жизни. Ей уже перевалило за семьдесят пять. Она худа. Она вся ссохлась, словно высушенная морским ветром рыба. Она бедна. Безвестна. Она потеряла в войне (у нее на родине, когда речь идет о погибшем на лове рыбаке, говорят в море) мужа и двух сыновей. Педро, Хуана и Хосе. Она идет на Север, чтобы навсегда проститься с сыном, с малышом, по имени Хесус, пожизненно заключенным войной в далекую тюрьму. В дороге она потратила на еду все свои скудные сбережения. У нее была собака. Собаки больше нет. Она одна.

Рука, которую она протягивает за подаянием, не ее рука. Обласканная сильными руками мужа, Ана Пауча дала миру еще три пары рук, тоже сильных, которые всегда сумели бы дать ей кусок хлеба, заработанный честным трудом, снабдить ее необходимыми деньгами, чтобы у нее были огонь в очаге и обувь, постель на ночь безоблачная жизнь. Но война обрубила эти чудесные мужские руки. Рука, которую она сейчас протягивает, пересажена ей войной. Гордая Ана-нет душой не нищенка. Если б война не лишила ее тех рук, она бы до сих пор плела сети для своих рыбаков. Война — это Север. И у нее, Аны Паучи, есть законная потребность погладить в последний раз щеки своего малыша.

Когда первая монета, холодная, как капля святой воды, падает ей в руку, ее передергивает от этого леденящего прикосновения, словно от пощечины, которую у тебя на глазах дали ребенку, спящему со сжатыми кулачками. Словно над ней совершают насилие, так этот кружок металла рвет ее тело. Она не поднимает глаз на того, кто подает ей милостыню. Она сжимает кулак, стискивает его до боли, так, что огонь стыда пронизывает все ее тело и очищает ее. Пусть она запомнит раз и навсегда. Она бедна. Постыдно бедна. Нищенка. Ана-нет.

Найдя пристанище на паперти церкви, словно лодка, пережидающая в порту непогоду, Ана-нищенка видит, что текут дни и ночи, а в карманах ее по-прежнему слишком мало денег, чтобы она могла продолжить свой путь. Деньги-милостыня — скудные деньги. Их хватает только на то, чтобы купить две свечки, обязательное подношение Богоматери Семи Побед, да отдать несколько монет священнику, который требует их (он тоже — во имя любви к богу) в возмещение собственных милосердных деяний. Его паства знает, что им несть числа. «Бедность составляет неотъемлемую часть евангельской географии, — смиренно говорит он, — нервным центром которой является наша страна. Стоя — по праву! — во главе всего евангелистского движения, она не может пренебрегать первостепенными нуждами благотворительности. Это ее почетный удел».

Однажды ранним утром — Ана Пауча не знает, какого именно числа, она уже давно потеряла счет дням, — колокола церкви Богоматери Семи Побед, тут же поддержанные колоколами всех остальных церквей города, вдруг принимаются трезвонить, словно стадо обезумевших коз с бубенцами. Город просыпается в праздничном убранстве: увитые разноцветными электрическими гирляндами деревья, разукрашенные шелковыми лентами цветов национального флага — красное-желтое-красное — животные, беленькие, как хлопья снега, мальчики, розовые, как майский рассвет, девочки, собаки, машущие хвостами, словно заведенные, мечтательные кошки.

Напыжившись, выпятив грудь, словно голубки, сидящие на карнизе замка, разодетые в чесучу пастельных тонов, опьяненных важностью церемонии, богатые дамы города выходят из машин, где за рулем сидят шоферы в расшитых золотым галуном ливреях, и заполняют паперть церкви Богоматери Семи Побед, своей покровительницы. Они шествуют торжественным шагом, с холодным, бездушным взглядом томных глаз, в серебристых, в голубоватых, в лакированных шляпках — ну прямо-таки венки, которые ровно в полночь, в сочельник, раздает рождественский дед.

Дамы тихо, неторопливо переговариваются, потчуя друг друга словами счастливых праздников, именно это все они и хотят услышать. Они достаточно хорошо воспитаны, чтобы каждая не забыла произнести эти слова, достаточно рассеяны, чтобы их улыбки казались замороженными. Вялые взаимные поцелуи, не касаясь нарумяненных щек, оставляют после себя ощущение пустоты, которую социальные связи, так откровенно афишируемые, заполнить не могут, — пустоты безразличия. Что-то печальное исходит от сияния их драгоценностей. День светских развлечений.

Каноник в широкой сутане с радостным видом встречает их под расшитым золотом пунцовым балдахином, этим своего рода деревом для богатых, который затенят портал. Каноник — своей человек в епископском дворце, и его высокопреосвященство епископ, который сегодня лично отслужит предстоящую торжественную мессу, спешно выслал его как свое доверенное лицо. Кажется, этот каноник весь состоит из перламутра из искусственной кожи и кожи натуральной. Вокруг его мистического чела угадывается застывший в неподвижности хор ангелов, тоже вырезанных из священного перламутра, но, к сожалению, незримых. А жаль. Целая стая мальчиков из хора, которые суетятся, расставляя на надлежащие места (согласно величине банковского счета их владельцев) скамеечки для молитвы, заполняя ими малейшее свободное пространство готической церкви, для этой цели не подойдет. Слишком шумные.

Что за чудо, вшивых нищих не прогнала, даже не оттеснила назад вооруженная полиция, метко прозванная Гристапо. Наоборот, они там же, где всегда, на своих привычных местах. Чем более они убоги, тем ближе к сегодняшнему торжеству, в первом ряду. Они оскверняют воздух своим зловонием, своими лохмотьями кидают вызов блестящей роскоши. День славы.

Держа в руках в меру надушенные кружевные платочки, которые помогают им бороться с витающим вокруг их ноздрей миазмами, супруги знатных господ города окидывают эти кучи отрепьев оценивающих взглядом. Взглядом знатоков, дающим понять, что они делают нелегкий выбор. Их сухие и надменные глаза в нерешительности останавливаются на лицах бедняков с таким же сдержанным и неоспоримо изящным сомнением, с каким они выбирают в своем ларце драгоценности. Это мне подойдет? Не подойдет? Мучительное гадание на ромашке.

Начинается торжественная месса — как и положено, его высокопреосвященство епископ ведет службу на старой героической латыни, ему вторит хор, тоже на латыни. Бог, который отнюдь не является полиглотом, просыпается, приятно удивленный тем, что слышит знакомую речь. Истинная услада — понимать, о чем говорят. Pax Dei in coelis et terra. Amen![3]