Юность - Евгений Чириков

— Господи, благодарю Тебя… Как я счастлив… как бесконечно счастлив!.. Джальма, ты не понимаешь отчего эти слезы… Ты лижешь мне руку, думая, что я несчастлив? Дурочка! Я теперь самый счастливый человек на всем свете!..

— Женился, что ли?

— А-а, дедушка! Откуда ты взялся?..

Я отвернулся и отер слезы счастья.

— Я из-под земли… Пришел узнать, не наладить ли вам самоварчик… Сижу в своей норе, как крот, услыхал — поет твоя-то и вспомнил: не надо ли чего…

— Хорошую избу ты поставил.

— Ничего… Всю жизнь копил на нее: не доедал, не допивал. Сам-то не наживу, а внучке пойдет. Мне и землянка хороша, перед могилой-то.

— Хорошо здесь!

— Плохо ли! Благодать Божия… Карасиков не сварить ли? Живые, только сегодня пымал… молодуху-то покормить надо. Вишь, как она разливается… Эх, молодое-то дело!.. Всё с песней: и горе, и радость… Когда женился?

— Недавно.

— То-то не слыхать было… Господа больше под старость женятся, а вот ты по нашему… Да ведь пока молод — только и погулять с красивенькой бабочкой, а там «бери — не надо»…

— Не стесним мы тебя — в избе-то поживем?

— Что ты! Живите!.. От вас только радость одна в избе останется… Давно я тебя не видал… Отколь взял жену-то?

— В городе… Нравится?

— Не вредная… Для вас ведь не бабу, а пичужку нужно: не в работу, не в заботу, а чтобы пожарче приголубить да песенку спеть… За охотой-то ходишь, аль бросил? Не до охоты, поди, с молодой бабочкой-то?

— Нет, не бросил, и ружье привез.

— То-то! На озере выводки есть, летные уж. Как заря — все на родину слетаются. А собачка всё та же у тебя.

— Та же. Джальма.

Джальма подняла голову и вопросительно посмотрела сперва на меня, потом на старика, хлопнула по земле хвостом.

— Спать-то вам будет неладно, пойду травки накошу. Что твоя пуховая постелька… У меня в избе чисто: ни блохи, ни таракана, ни какой этой погани… Где у меня коса-то… Покричи меня, коли что. Я недалечко буду. Вон там, под горкой, околь озера…

— Ладно. Спасибо, старик!

Ушел. Добрый старик, с синеватыми, уже выцветшими глазами. Всех любит, весь мир. Приручил зайца: с ним в землянке живет вместе с ежом, — «нас трое» — говорит — «я, еж да заяц».

Где же Калерия?.. Не могу без нее так долго…

— Калерия!

— А-у!

Зачем ты, голубка, уходишь так далеко?.. Заблудишься в темном бору. Беспокоится за тебя сердце. Иду в ту сторону, где прозвучала валторна. Выхожу на круглую лесную полянку, пеструю от цветов, звонкую от гудящих насекомых… Здесь! Как огромный красный мак — голова в красном знакомом шарфе… Присела, ползает по траве.

— Ты?.. Здесь много земляники: давай рот!

— Я найду…

— Я нарвала для тебя. Иди же!

Села в траву, улыбается и манит глазами. Ах, эти глаза! Они и ласкают, и мучают; нет сил и нет слов, чтобы передать, как они прекрасны. Смотришь и тонешь в их притягивающей глубине, и горишь в их истомной ласке.

— Ну, будет смотреть. Иди ближе! Словно в первый раз увидал меня…

— Да, Калерия, в первый раз, всегда в первый раз…

— Приглядишься…

— Никогда!

Опускаюсь около и кладу голову на ее колени.

— Всё смотришь в небо… Ешь!

— Нет, я смотрю на тебя… В тебе — небо, и черные звезды — глаза твои…

— Я — земля, а не небо. Понял?..

Наклоняется и целует в губы долгим поцелуем…

И оба закрываем глаза.

— Земляника!.. Рассыпал ты всю землянику… Подбирай же!

— Хорошо… Милая, как ты прекрасна…

— Тсс!

— Это — птичка…

— Тише, ты мнешь землянику…

— Глаза, мои глаза… мои губы…

Тихо шумит старый бор вершинами и звенит лесная поляна от радостного славословия жизни птицами, насекомыми, мириадами крохотной твари… И плывет тихий ликующий день над нашими головами…

Весь день бродили по лесу, нашли много белых грибов и земляники; Джальма спугнула тетеревиный выводок, истерически визжала, гоняясь за зайцем. Нехорошо, если собака зря гоняет зайцев, да уж Бог с ней, пусть порезвится… Забрались в такую чащу, что долго не могли выбраться: крутой овраг весь зарос кустами орешника, крапивой, шиповником, цепким хмелем; внизу, по оврагу, бежит прячущийся в зелени ручей, словно булькают бубенчики. Калерия жадно бросилась к ручью и страшно перепугалась: огромная глухарка, с сердитым клохтаньем, забила вдруг крыльями и вырвалась почти из-под ног Калерии. Она завизжала и бросилась ко мне:

— Кто это?.. Какая страшная птица!.. Как дико она кричит! Зачем ты не взял ружья?..

— Нельзя теперь убивать.

— Почему?

— У нее дети… маленькие еще…

— А-а!.. А зайцев можно?

— Нет, тоже — дети…

— У всех дети… Значит, мы не будем охотиться?

— На уток можно: у них дети летные…

— А-а-а!.. А ты… ты — летный?

Калерия засмеялась…

— Летный!

— Значит, на тебя можно охотиться?..

И снова тихий лесной овраг огласился звонким смехом Калерии и кого-то напугал в чаще: вдали захлопали крылья улетающих птиц… Отыскали местечко, где поглубже и пошире ручей, где он бежит в песчаных бережках. Напились и умылись прохладной водицей. Калерия брызнула мне в лицо пригоршню воды… Шалит как ребенок… Сбросила туфли, стащила чулки и, приподняв платье до колен, стала бродить по ручью. Стройные тонкие ноги заигрывали с водой и камешками, и в этом было столько милой беспечной и бессознательной грации, что хотелось побежать, схватить этого взрослого ребенка на руки и вынести из воды…

— Что ты! Уронишь!..

— Нет.

— Какой ты силач, однако… Принеси мои чулки и туфли… Вон они, под кустиком…

Принес, поцеловал чулок:

— На!

— Посмотри: красивые у меня ноги…

Только к вечеру выбрались на знакомый лужок, где нашли давеча много земляники. Теперь уж не заплутаемся… Вот и примятая трава, где мы сидели. Солнце уже садится: по лужку — длинные тени сосен, позади, в оставленной чаще, уже ползает мрак, а впереди, где бор редеет, голубой просвет и толстые стволы старых сосен кажутся золотыми…

— Ой, устала!.. Пить хочу, есть хочу, лечь хочу… Возьми грибы: надоели…

— А где же Джальма? Джальма! Джальма!.. Скрылась…

— Ох, скоро ли наш «Край света»!..

— Возьми мою руку!..

— Нет, не надо: хочется махать руками…

— Вон наша избушка золотится новенькой крышей…

— Будто мы — братец Иванушка и сестрица Аленушка, а там — избушка Бабы-Яги. Ой, братец Иванушка, пить хочу, есть хочу, поваляться хочу… понежиться на постельке…

Ах, как хорошо у нас в избушке! Славный дедушка. Как он заботится о нас: на столе — горячий светлый самовар, полкаравая черного хлеба, кувшин устоявшегося молока… Откуда молоко? — у него нет коровы. Неужели успел сходить в деревню за пять верст отсюда?.. Чистая набойная скатерка; новенькие деревянные ложки, желтые, блестящие от лака, берестовый туис с сотовым медом… А весь угол за печью завален только что скошенной травой… Милый дедушка!

— Ой, как хорошо! — крикнула Калерия и с размаха упала в пышную груду травы и раскинула руки. Распустилась прическа и две толстых черных змеи поползли около ее плеча. Прикрыла лицо кистью руки и сказала ленивым голосом:

— Похозяйничай, голубчик, а я чуть-чуть подремлю…

— Подремли, голубка…

Осторожно, на цыпочках, ходил я по избе и готовил чай. Злобно погрозил прибежавшей Джальме, боялся стукнуть посудой, сдерживал дыхание. Изредка бросал взор на траву: мерно поднималась высокая, свободная от обычного панцыря грудь и чуть слышалось ровное спокойное дыхание… Голубка, она уже уснула… Положить бы ей под голову подушку — боюсь, — разбудишь… Боже мой, как я люблю эту спящую женщину!.. Тише, не гуди так громко, шмель, на окошке! улетай скорей на волю, скажи там всей твари: «заснула наша Царица»!..

— Тише, дедушка, не стучи…

— А-а, заснула твоя пичужка… Нагулялась, натрудила ноженьки… У меня уха из карасей поспела… Поели бы, да тогда уж и полегли бы!..

— Это кто пришел, Геня?..

— Эх, дедушка, разбудил!..

— Рано легла, молодуха. Во что ночь-то спать будешь? Чай, поесть хочешь?

— Очень!

— Ну, вот видишь… Скажи спасибо, что напомнил, а то так бы неемши и улеглась. А ночью забеспокоилась бы… Вставай: сейчас уху приволоку, а ты хлеба нарежь, справь свое бабье дело. Самовар подогрела бы… Привыкать тебе надо.

Дедушка вышел, я бросился на траву, сжал Калерию в объятиях и стал целовать.

— Вставай! вставай! вставай! вот тебе!..

— Я пойду к озеру… искупаюсь и буду снова бодрой…

— Утонешь…

— Не беда, если это и случится…

— Одну не пущу.

— Скажите пожалуйста! Однако, ты быстро входишь в роль… дрожащего супруга…

Звонко смеется, бросает на плечо простыню и уходит… Умеет свистеть по-мужски.