СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Дело запуталось вконец. Улу-Махмет пригласил обе враждующие стороны на перемирие за общим котлом,

Все расселись на ковре, подогнув под себя ноги, брали руками из котла плавающие в жире куски баранины. Выпили хмельной архи, которую ханский виночерпий нацеживал в серебряные пиалы из бурдюка.

Пока ели-пили, обдумывали про себя дальнейший разговор.

Первым возобновил его Улу-Махмет:

– Скажи, канязь Юрий, что ты хочешь на старость лет делать с великим княжением?

Не чуя подвоха, Юрий Дмитриевич простосердечно ответил (эх, если бы некрепкая арха!):

– Четыре сына у меня взрослых, два Димитрия, Иван и Василий, удел же мал, тесно нам. А скоро, глядишь, внуки подрастут.

– Так великий князь тебе может выделить какой-нибудь выморок, Дмитров вон, а Иван твой в монастырь постригся, ему ничего не надо,- живо влез с советом вездесущий Всеволожский.

Но хан не обратил внимания на его слова, вкрадчиво, источая масло из глаз, повернулся опять к Юрию Дмитриевичу:

– А скажи, канязь, почему сразу два у тебя Дмитрия, а Василий один?

И опять не почувствовал края соискатель великого стола:

– В честь своего великого батюшки назвал я их.

– Димитрия Ивановича? Это которого же? Который Мамаю побоище учинил? – уличающе допрашивал хан и с упреком перевел вдруг ставший жестким взгляд на Тегиню: – Так, может, и твой даруга замыслил отцову дерзость продолжать? Он тоже батыр-урус?

Тегиня не отозвался, как не слыхал – разговор принимал слишком опасный оборот.

И тогда Улу-Махмет высказал свое решение:

– Канязь Юрий! Повелеваю тебе в знак покорности подвести коня [59] великому князю, царю Руси Василию.

Юрий Дмитриевич побледнел:

– Как? Я… коня… мальчишке?

Семен Оболенский, не участвовавший в споре, сейчас приблизился к нему, сказал на ухо:

– Не упрямься. Вспомни Михаила Черниговского,

Михаила Тверского, других князей, головы здесь сложивших.

Понимал Юрий Дмитриевич, с каким огнем играет, но усмирить свое исступление не мог. Ему стало все нипочем.

Понял ли Василий Васильевич его состояние, просто ли был рад поскорее завершить дело, но сказал великодушно:

– Мне достаточно крестоцелования.

Улу-Махмет и Тегиня молча, согласились с этим.

Спор был решен. Мир установлен.

Но только до утра.

Ханская ставка располагалась в степи по установленному еще со времен Чингисхана порядку. Каждая десятка воинов имела свою юрту. Войсковая сотня состояла из десяти юрт, ставившихся кругом, в центре которого находился сотник, и об этом оповещало знамя с его тамгой. Шатер тысячника располагался в центре десяти кругов, каждый из которых состоял из десяти юрт. Во главе тысячи стоял эмир, или князь. У него знамя иное – на древке полумесяц, под которым вьется красный конский хвост. Возле голубой, расшитой золотом, а потому и называющейся Золотой юрты водружено знамя священной войны – знамя пророка Махаммеда. Здесь ставка самого хана.

И вот весь этот громадный, многолюдный стан был поднят на ноги ночью по приказу Улу-Махмета. Примчавшийся к нему из-за Волги вестник принес сообщение; Кинга-Ахмед, сын Тохтамыша, давнего супостата Золотой Орды, идет войной с несметным воинством.

Десятки, сотни, тысячи воинов под громкие возгласы тысяцких и сотников разбирали луки со стрелами, щиты и сабли, готовились держать круговую оборону.

Хану было не до русских улусников, а те и сами стали спешно собираться в дорогу.

В большом сомнении пребывал Тегиня – ведь Кинга-Ахмед приходился ему дальним родственником. Хан знал об этом и беспокоился: а ну как переметнется Тегиня со своими воинами к неприятелю?

Русские гости пришли прощаться. И тут осенило Улу-Махмета:

– Тарагой канязь Юрий! Я даю тебе ярлык на город

Дмитров, пускай там живут два твоих Дмитрия.

Юрий Дмитриевич хоть этому был рад. Подобрел к хану и Тегиня. И сам Улу-Махмет был рад найденному решению. Прощаясь с Василием, бросил небрежно:

– Ни сана, ни мана!

– Ни тебе, ни мне,- перевел Всеволожский.

Двинулись прочь от Орды два русских обоза с верхоконными впереди. Разными дорогами пошли, но в одном направлении – в полуночную сторону, в Русскую землю.Порывы ветра доносили запах цветущего вереска, песчаные увалы сменялись неглубокими долинами, которые переходили в ровную, как столешница, степь. А где-то там, за миражами и пляшущими пыльными смерчами, лежала родная земля-Русь…

Глава третья 1433 (6941) г. ПОЯС ДМИТРИЯ ДОНСКОГО

Хотя тяжба в Орде закончилась в пользу Василия Васильевича и, как предсказывала прозорливица Фотиния, он вернулся в Москву на белом коне, кто-то распустил злонамеренный наговор, будто княжение не взял ни един.

На Петров день, 29 июня 1432 года, они с Юрием Дмитриевичем выехали из ордынской ставки каждый своей дорогой, оба на одинаковых быстроногих половецких скоках, а ханское – «ни сана, ни мана» – полетело ветром впереди них, начало гулять по княжеским и боярским хоромам в Москве, Владимире, Ростове, Нижнем Новгороде и даже в далеком Пскове.

Узнав об этом, юный великий князь стал чувствовать себя еще более шатко, нежели до поездки в Степь. Стал Василий Васильевич раздражительным, мог накричать несправедливо на самых близких ему людей, а потом впадал в глубокое уныние, ощущал в сердце мертвящую пустоту. Запирался в опочивальне, пытался облегчить душу молитвами с обильными слезами; из-за этого в покоях среди великокняжеского люда начал бродить такой опасливый вопрос: а не повредился ли умом великий князь?

Софья Витовтовна видела болезненное состояние сына, испытывала к нему глубокую жалость, но помочь не умела.

И преданнейший Иван Дмитриевич Всеволожский не находил слов ободрения, одно твердил:

– Он тебе, государь, неровня, Юрий Дмитриевич.

Боголюбивый и богобоязненный, с детских лет чтитель православной веры, Василий исправно отстаивал в Успенском соборе все девять служб, а кроме того, молился в одиночестве в крестовой дворцовой церкви, но обретал от этого некое утешение и душевное успокоение лишь кратковременно, а затем бесовские соблазны нападали с утроенной силой, толкли сердце его в тоске.

Однажды после Великого Повечерия он вернулся с ощущением особенно безнадежного, одновременно тягостного и сладостного отчаяния. Пока шел от собора ко дворцу, все повторял только что слышанную молитву: «Упование мое – Отец, Прибежище мое – Сын, Покров мой – Дух Святый, Троице Святая, слава Тебе!» Но с каждым повторением все прочнее вселялись страх и скорбь, все острее нуждалась душа в заступе.

Казалось, в ночном мраке над головой ярились сатанинские силы, клубились по темным закоулкам. Василий усилил молитву, заспешил ко дворцу, где у входа стояли два стражника с факелами. Огонь в поднятых на шестах чашах беспокойно метался, то удлиняя, то укорачивая тени, безжизненные, но преследующие человека по пятам.

– Нищ есмь и убог, Боже, помози мне! – прошептал Василий и с облегчением нырнул в дверной проем.

Но и в домашней молельне не нашел он покоя, чувствовал себя, будто на погосте, одиноким, всеми покинутым. Начал класть земные поклоны перед Спасом:

– Исцели мя, Господи, яко смятошася кости мои, и душа моя смятеся зело.

Все четки перебрал дважды, творя молитву Иисусову, а желанное облегчение было все так же далеко. Снова пришла на память молитва Повечерия: «Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче». И тут его вдруг осенило: не от того ли смятение его, что страшит мысль о врагах невидимых. Как от них оборониться? От дяди родного, врага давнишнего? Самому себе было боязно признаться, что отношение его к дяде двойственно: что тот враг ему, Василий знал доподлинно, но гнал это знание от себя как наваждение: нет, не хочу, не может быть! И, несмотря на внушение близких, собственное сердце клонило его к миру с дядей, воображение нередко рисовало счастливые картины согласия и любви.

Они немного бывали вместе, чаще виделись во время поездки в Орду, но этого общения хватило Василию, чтобы признать, хотя бы тайно, в душе, что Юрий Дмитриевич не завистлив и не хищен, он добр к людям, умеет сказать похвальное слово даже тогда, когда другой ничего, кроме порицания, не находит. Знал Василий, что дядя говорит и про него самого: юн возрастом, но нравом, дескать, своеволен и отважен. Это слышать было приятно, хотя сам-то Василий понимал, что он лишь вид такой делает, по совету Всеволожского. О Всеволожском дядя отозвался, как о пчелке, которая несет, пусть малый, но полезный и постоянный взяток в великокняжеский улей и жалит только грешников; Софью Витовтовну сравнил с Москвой-рекой в половодье. А уж как вспоминает Юрий Дмитриевич отца своего, князя Донского! Как бы только не касался при этом старшего брата, отца Василия… Говорит, что Донской был и при жизни славен, известен как человек чести, благонравия, живший в ладу с совестью и долгом чистого своего сердца, а после смерти стали чтить его еще выше, потому что на память о нем не влияли ни зависть, ни мелочные обиды других князей, сменивший его новый великий князь Василий Дмитриевич не имел благородных свойств своего отца, ни добросердечия его, ни великодушия геройского, ни мужества воинского и не только не продолжил дела отца, первого победителя татар, но угодил в еще большую кабалу к Орде. Правда, оговаривался дядя, что отец Василия был благоразумен, осторожен, о детях своих сильно радел, но поди знай – похвала это или тонкая хула?