Соло для рыбы - Сюзанна Кулешова

Берег. Ноги утопают по щиколотку в  горячем песке. Ветер поднимает песочины и гонит их вдоль берега, бросает в лицо, под ноги, обволакивает тело песчаным коконом, и ты осыпаешься в собственные следы, как высохшая башенка песчаного замка. 

Берег  усеян раковинами и осколками цветного стекла, обтесанными морем, превращёнными в самоцветы. Стакан из–под попкорна забит доверху сокровищами, но невозможно прекратить собирать.  Есть надежда, что всё решится само собой, не останется ракушек и осколков, кончится песок, обжигающий ступни, и море, наконец, дотянется своим мокрым прохладным языком и слижет с берега покрытое песком и солнцем тело, как хлебную крошку с губы. Два различных тела, одинаково нуждающихся в первозданной неге воды.

Рыба, выплюнутая случайной неосторожной волной во время раздраженного ворчания моря, задыхается на берегу, раздувает жабры в беззвучном отчаянии – её страдание невыносимо для глаз, ублажённых созерцанием берега. Её тело ещё сохранило прохладную  шелковистость моря и упругость волны. Она замирает в ладонях, словно понимает и принимает грядущее спасение. Два тела утопают в объятиях воды, теряя песок, прах земли и жар солнца. Легко лежать на поверхности солёной и плотной, медленно погружаясь в негу влаги. Трудно дышать водой. Почему? Откуда эта нелепая мысль? Откуда взялось само понятие мысли? Сами понятия? Было счастье бытия, пребывания. И всё. Всплыли понятия и память. Мне не нужна память, мне нечего помнить – у меня всё хорошо. Было. Я не хочу помнить берег, сухой песок и влажные руки на моём теле.  Я не хочу помнить и ждать, потеряв обладание моментом. Мне необходима глубина моря. Откуда мне это известно и почему считаю это правдой? Я не хочу ничего знать об ошибке и лжи. Я начинаю тонуть в океане понятий, и мне не хватает воздуха свободы. Трудно дышать.

Берег рядом, за узкой полосой моря. Над его песчаным телом поднимается марево полдня. Даже отсюда, с нескольких метров видны раковины, обточенные куски стекла и редкая галька. Жарко смотреть. Вода чиста и прозрачна, как призрачна. На глубине проплывает рыба. Беззвучность её движения сопровождается воображаемым хором каких–то древних сакральных песнопений. Пространство наполняется звуками и обретает не только море и берег. Появляется небо, подчёркнутое крыльями чаек и альбатросов. Достаточно даже неба, чтобы потерять границы. Глубина становится спасением от суеты, на мгновение, чтобы опомниться и принять мир без границ. Может быть, раствориться, раскрыться настежь и вырваться из сетей понятий и названий. У меня было имя. Кто я? Зачем мне это знать, чем это поможет? Для чего мне нужна помощь? Господи!? Это не моё имя, похожее на выдох волны на песок – это мой зов в неведомое. Слово, принесённое с берега горячими руками спасителя. В глубь! Плыть так быстро, чтобы потерять чужие мысли, как собственную чешую. Это уже тревожит, когда узнаешь названия своих частей, теряешь целостность. Это болезнь, живущих на суше. Руки спасителя были заразны. В глубь! В древность, туда, где не было этих рук. Я очень крупная древняя рыба, мои плавники похожи на кисти наземных растений, мои глаза огромны и удобно устроены на моей горбоносой голове, чтобы видеть вокруг и уцелеть и узнать своё имя – латимерия. И нет другого спасения, кроме рук. Огромная рыба тенью проносится где-то возле самого дна, странная, тёмная и шершавя на вид, как глубина времен. Потом быстро возвращается, мечется, как будто что-то потеряла. Какая красивая рыба – её не поймать просто руками. На память. А жаль. Она гораздо ценней всех раковин и кусков стекла и гальки и других даров берега. Ноги погружены по щиколотку в прохладную солёную воду. Я делаю шаг, наступаю на огромную раковину неизвестного мне брюхоногого, и она рассыпается с воплями мобильного телефона.

Первой мыслью было не открывать глаза, не отвечать, потому что ничего хорошего в этом звонке не могло быть. Я чувствовала какую-то гадость. Но руки бывают предателями, они поднесли к уху, виновато дрожащую трубку:

– Ало?

– Машка, не сердись, но иностранцев придётся отложить.

– Отложить? Куда? – Я не сразу поняла, о чём ворковал шеф.

– То есть: куда? Они что, у тебя?

Реальность медленно начала трясти мои озябшие от насильственного пробуждения плечи.

– Окстись, начальник! Нет у меня никого и быть не может.

– Да? Жаль, конечно. То есть, жаль, что быть не может. Ты ещё подумай над ответом. Потом. Завтра. А вот сегодня придётся съездить вместо Натальи Павловны нашей незабвенной. У неё, понимаешь, подготовка к свадьбе дочери. Короче, я вчера тебя беспокоить не стал. Всё равно тема тебе известная.

– Что? Опять Распутин?

– Да, нет. Петродворец. Ну, через полтора часа у Думы. Вечером будешь дома, а завтра дам выходной. Договорились.

– А если нет? – мой вопрос был задан удовлетворённым гудкам.

Я почувствовала себя проституткой в борделе, которая не имеет права даже выбрать себе клиента. Чёрт! С момента моего крещения это слово просто преследует меня. Я швырнула смятые простыни в угол. Испуганный пододеяльник попытался зацепиться за подлокотник дивана, и я рванула его так, что он погиб посредством разрыва. Не буду реанимировать. Всё к чёр… Нет, достало, осто…! Ну, и чего я, собственно взбесилась? Чего я, собственно ждала? Кажется, я мечтала, что никакие принцы датские не будут меня донимать. Вероятно, добрая фея уловила мои желания. Эх, прав был шарманщик. Ну, что? Нет никого, кроме меня, в нашем агентстве, что ли? Потом я подумала, что артмены, вдоволь натешившись вчера моим бредом, решили, что незачем им больше терять своё драгоценное режиссерско-продюсерское время, о чём и известили моё начальство, ну, а шеф уже поделикатничал. И эта мысль показалась мне очень даже правдоподобной, и стало горько и стыдно. Я даже перестала беситься, а просто медленно подошла к холодильнику, достала блюдо селёдки под шубой и в первый момент хотела выкинуть его в ведро, но потом вспомнила глаза отца Григория и… наш ужин. Взяла столовую ложку и погрузила её в податливо мягкое чрево блюда. Я ела эту селёдку, почти не чувствуя её вкуса. Я очень старалась ни о чём не думать. Просто нужно привыкнуть. Привыкнуть к своей прежней жизни, в которой я и мои фантазии находятся в разных мирах. Я творец-изгнанник, создающий мир, в котором не имею права жить. Такой своеобразный Моисей, вечно умирающий в пустыне на границе земли обетованной. Мне понравились мои очень «скромные» рассуждения на свой счёт. Самооценка на высшем уровне даже подняла несколько настроение.  Осталось только смириться с необходимостью выйти из дома, не распугав при этом окружающих. Я взглянула в зеркало. Ничего особенного. Ну, ничего. Обычное скучное лицо стареющей интеллигентки со следами печали и недорогой косметики. Печаль оставим, – ей нет цены, а косметику пора сменить.

Всё обыденно: мелкий дождь, усреднивший температуру воздуха до плюс двадцати, Невский, подставивший небу своё многократно асфальтированное брюхо снулой рыбы, небо без глубины и желания полёта, раздражение вечно опаздывающих прохожих и добровольно во всём виновный, не приходящий вовремя муниципальный транспорт. Мир, созданный не мной. Или мной. Эта мысль больно шевельнулась в голове с намерением устроиться по удобней. Всё знакомо, всё было. Утихшая заводь, отрезанная от моря лагуна с застоявшейся гнилой водой. Вот тогда-то мы и обрели, кто ноги, кто крылья, когда потеряли надежду. Когда? Когда я её потеряла? Я знала, что мне предстоит день шизофреника, анестезированный воспоминаниями.

Кое-как я провела требуемую экскурсию. То есть я старалась всё рассказывать правильно, даже с поэтическим подкрашиванием необходимой информации. Но я не помню лиц тех, кто задавал вопросы и кому я отвечала.         

Я отработала на совесть, и это было самым противным, потому что я снова почувствовала себя проституткой, не получающей удовольствия. Забрав в конторе положенное вознаграждение, я поспешила удалиться, чтобы не встретиться с шефом и больше никому не испортить сегодня настроение. Мне необходимо было снова перерыть комод прошлой жизни, разложить там всё по полочкам и выбросить, наконец, ненужное, что уже не пригодиться, и найти что–то ценное, о чём я забыла, заставила себя забыть. И вот оно мне может понадобиться, а я даже не помню, что это.

«Чижик Пыжик» ждёт и готовит коктейли.

Столик был, конечно, свободен. Ещё бы. Это только доказывало принадлежность данного мира. Я представила себе Творца всемогущего, отпускающего в новорожденное тело, то есть в материальный мир, душу. Приподняв брови и стараясь говорить медленно и доходчиво, он изрекает:

– Вот тебе некий шаблон, дочь моя, все получают одинаковый, можешь не проверять. Что сделаешь, то и будет твоё.

А мы не верим. Мы проверяем. Вторгаемся в чужие миры, ломаем их, убеждаемся в правоте Господней, жалеем тех, кто не выдержал наших агрессий и завидуем тем, кто приумножил и приукрасил. А потом возвращаемся к себе, а там погром.