Страницы любви Мани Поливановой - Устинова Татьяна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Митрофанова уперлась спиной в стену, отступать было некуда. Беляев из службы безопасности медлил в отдалении и на помощь ей не спешил. Маня Поливанова порывалась кинуться, но Стрешнев крепко держал ее за руку.
Береговой постоял еще секунду – Катерине Петровне показалось, что он сейчас ее ударит. Она зажмурилась, и молнией мелькнувшая мысль о том, что на ней очки, и осколки стекол порежут глаза, и по щекам потечет кровь, была так страшна, что нечем стало дышать.
Бабахнула дверь.
Митрофанова медленно открыла глаза.
Береговой исчез, только колыхалась золотистая гаремная штора.
Чайник все никак не закипал, и от разгулявшегося к ночи ветра в кухоньке было холодно и сильно пахло улицей.
Екатерина Митрофанова, устав караулить чайник, присела боком к столу, переложила ложку и переставила чашку, посмотрела и вернула все на прежнее место – в новой редакции, переставленные по-другому, чашка и ложка выглядели не идеально.
Ей нужно было чем-то занять голову и руки, непрерывно двигаться, шебуршиться, и – самое главное! – не думать, и она, открыв ноутбук, проверила почту в пятый раз за вечер.
Из магазина белья прислали уведомление о распродаже. Стрешнев что-то спрашивал про бумаги от Канторовича. Маня Поливанова написала, что «никак не может прийти в себя после эпизода в «Чили».
Митрофанова тоже не могла прийти в себя после этого самого «эпизода»!
Она аккуратно закрыла ноутбук, взяла ручку, салфетку и стала обводить на ней розы и лилии. Там, где рука промахивалась мимо лепестков, Митрофанова прилежно подштриховывала. С каждым штрихом розы и лилии становились все меньше похожи на цветы и все больше на ощетинившихся ежей.
– Я ни в чем не виновата, – вдруг сказала она громко, и мягкая слабая бумага порвалась у нее под рукой. – Я не виновата! Я больше не хочу! И не буду!
Проклятый чайник наконец-то закипел, она вскочила и, делая слишком много лишних движений, кое-как заварила успокоительный сбор – пустырник, боярышник и валерьянку, все в пакетиках.
В холодной кухне немедленно запахло больницей.
– Со мной все в порядке! – объявила Митрофанова еще громче прежнего. – Я просто устала. Мне нужно в отпуск, только и всего.
Ветер громыхал за окном, как будто старался вырвать из стены железный подоконник.
Зазвонил телефон, и Митрофанова схватилась за него, как утопающий за соломинку. Слава богу, хоть кто-то догадался!..
– Катюшик, ты как там? – густым контральто осведомилась из трубки Маня Поливанова, известная писательница. – Переживаешь?
– И не думала даже! – выпалила Митрофанова. Губы у нее повело, и глаза налились слезами. – С чего ты взяла?! Еще переживать из-за всякой ерунды!
– Он не ерунда, – заявила Поливанова. – Он человек! Какого ху… художника ты его уволила-то? Он вроде всегда хорошо работал. Ноутбуки мне сто раз чинил! Ты же знаешь, как часто они у меня ломаются! – Маня вздохнула и добавила с гордостью: – Не выдерживают моей энергетики!
Но Екатерине Митрофановой нынче не было никакого дела до поливановской энергетики!..
– Я его уволила за дело! – Предательская слезища все-таки капнула в самую середину ощетинившегося ежа, который раньше был розой, и Митрофанова сердито отерла глаза. – Чтобы он знал… чтоб в издательстве все знали… чтобы неповадно…
– Оно, конечно, не мое дело, – перебила Поливанова. – Я ведь не сотрудник издательства!.. Я романы сочиняю. Но уволила ты его напрасно, Кать. Вот, ей-богу, напрасно!..
Митрофанова взялась рукой за лоб и наконец-то зарыдала – громко, по-детски, слезы закапали на ежа часто-часто, как дождь.
– И как детективный автор я тебе скажу, – продолжала Маня, словно не слыша рыданий, – это еще и очень подозрительно!
Митрофанова заикала, замотала головой и зажала рот рукой.
– Кать? А Кать?..
– Что… что еще… почему подозрительно?..
– Да потому что в детективах так избавляются от свидетелей! Произошло убийство – это раз. В Интернете появились фотографии – это два. Ты немедленно увольняешь человека, который мог хотя бы концы найти, – три. И какие из этого можно сделать выводы?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})– Ты… что?.. Маня, ты с ума сошла, что ли?! Какие концы он мог найти?! Почему избавляюсь?! От каких свидетелей?!
– Он же айтишник, – пояснила писательница Поливанова как ни в чем не бывало. – Он, наоборот, мог бы разобраться, кто эти фотографии выложил и зачем! Ну, там всякие адреса-пароли-явки, секретные почтовые ящики, социальные сети, странные ресурсы, я в этом совсем не петрю! А ты? Петришь?..
– Я… не… нет, не петрю я…
– Вот именно. И в одну минуту увольняешь профессионала!.. То есть выходит, тебе невыгодно разбираться. Тебе нужно избавиться от свидетелей. Тогда возникает вопрос: зачем?
– За… зачем?
– Затем, что ты как-то связана с убийством, вот зачем! – заключила Маня Поливанова торжествующе. – Нет, я-то знаю, что ты никак не связана, но у людей вполне может сложиться такое впечатление! Да оно уже и сложилось, вот клянусь! А оно тебе надо? Так себе репутацию портить?..
Катя Митрофанова сгребла со стола салфетку с ежами, бывшими розами, прижала к глазам и заплакала еще горше.
– Мамы нет, – выговорила она с трудом, – я бы хоть ей пожаловалась… А так… Кому я нужна?..
– Ты всем нужна, – перебила Маня, слишком быстро и не слишком убедительно. – Ты вот сейчас из-за чего плачешь?
– Я… совсем одна. Понимаешь?.. И… этот… сказал, что мне только со свиньями и сама я свинья…
– Ну, это он в запале ляпнул!
– А я так испугалась, Маня! Как я испугалась! Я думала, он меня убьет! Я даже представила, как это будет, понимаешь? И Вадим. Там же был Вадим! И он все видел, все слышал и даже пальцем не шевельнул, понимаешь?..
Писательница Поливанова помолчала.
– Так все это представление в «Чили» затевалось ради Вадима? – Ее контральто стало расстроенным. – Ты его увидела, и мир перевернулся у тебя в голове, а сердце в груди, так, что ли?..
– Так, – призналась Катя горестно. – Я его сто лет не видела!.. Ну, с тех пор. Понимаешь?
– Хочешь, я приеду? – вдруг предложила Поливанова. – Еще не поздно! Я мигом! Куплю самого дорогого французского шампанского, рукколы и креветок, чтоб все как у порядочных. Какое там самое дорогое? «Мюэт и Шандом»?
– «Вдова Клико».
– А хоть бы и «Вдову»!
– Не надо, Мань. Спасибо тебе. Главное, мамы нет, понимаешь?.. Я бы маме все рассказала, а ее нет… – Слезы опять полились, салфетка, разрисованная синей ручкой, совсем промокла.
– Я эту рукколу терпеть не могу. Вот просто с души воротит! Как вы ее едите, непонятно. Может, лучше отбивных? Жирненьких, сочненьких, в пять минут нажарим! – Писательница Поливанова помолчала в трубке и вдруг спросила очень тихо: – А что, Кать? Все еще… болит?
Катя кивнула молча, как будто Поливанова могла ее видеть, и та поняла.
– Надо же… А я думала, прошло. Срок давности истек. Все долги заплачены. Сколько же можно?..
– Я тоже так думала. Но ничего, ничего не прошло, понимаешь?..
– Нет, – сказала писательница. – Не понимаю. Он тебе жизнь испортил. Ну, не всю, конечно, но какую-то часть точно испортил! И ты его все любишь, что ли?..
Катя только всхлипывала, и слезы лились, падали в чашку, из которой остро пахло больницей.
– Еду! – заключила Поливанова. – Везу этот самый «Дом» или, как ее, «Вдову»!
– Не надо, – пискнула Катя Митрофанова, но в трубке было уже пусто. Поливанова ринулась ее «спасать».
Повздыхав длинно, с оттягом, Катя глотнула из «больничной» кружки, поперхнулась и долго надсадно кашляла.
А потом перестала.
Ветер за окном все громыхал железом, и, пригорюнившись, она слушала громыхание и думала, что сделано столько ошибок – и все непростительные!.. И ничего не изменить, не поправить. Вот и Береговой ее ненавидит – зачем, за что?! Она всего лишь уволила его, испортив ему жизнь и карьеру!..
Ненавидит так, что готов убить.
Глаза опять налились слезами, горло свело, Катя изо всех сил распрямила спину и быстро задышала.