Русские оружейники - Герман Нагаев

Царское правительство, несмотря на многие примеры превосходства русской технической мысли над иноземной, пренебрежительно относилось к русским изобретателям и угодливо расшаркивалось перед иностранцами.

Иностранцы пользовались этим и ловко одурачивали не в меру доверчивых и слепо преклонявшихся перед Западом царских правителей.

Так, в конце 1900 года на ялтинском курорте русскому военному министру Куропаткину представился барон Одколек фон Аугезд (отставной ротмистр австрийской службы). Он предложил приспособить ружье-пулемет своей системы под русский патрон. При этом потребовал, чтобы ему были созданы отличные условия для работы на Сестрорецком оружейном заводе с бесплатным пользованием оборудованием, материалами и подсобной рабочей силой. Он брался изготовить три образца ружья-пулемета своей системы за 7 месяцев и требовал, чтоб царское правительство выплачивало ему за это время жалованье по восемь тысяч рублей в месяц. Такие баснословные гонорары не снились ни одному из русских конструкторов, однако условия барона были приняты, и он приступил к изготовлению своего образца.

По первой же модели русские специалисты-оружейники сделали заключение, что пулемет Одколека стрелять не будет, но барон к тому времени сумел найти сильных покровителей при дворе и благодаря этому продолжал выкачивать деньги из русской казны. Над изобретением барона возились около трех лет, производя испытания, предлагая доделки и переделки, однако пулемет Одколека не стал от этого лучше. В конце концов барону-«изобретателю» было вежливо отказано.

Одколек не был особенно огорчен этим отказом, так как царская казна выплатила ему уже свыше 70 тысяч рублей золотом. Это была огромная сумма, если учесть, что Мосин за свое всемирно признанное изобретение получил только 30 тысяч рублей, а на разработку первой русской автоматической винтовки Федорову было отпущено всего лишь 500 рублей.

Федоров отлично знал, что Нагану, Одколеку и другим иностранцам царское правительство выбрасывало сотни тысяч рублей, и глубоко возмущался этим. Возмущался теми людьми, которые сидят у власти и больше думают о собственном благополучии, чем о судьбах отечества.

Дело, конечно, не в деньгах, а в тех условиях, в которые были поставлены русские изобретатели.

Вопиющим безобразием Федоров считал неосвобождение его оружейным отделом от должности докладчика. «У меня была отнята всякая возможность приложить свои знания и силы, – писал Федоров, – на разработку своей системы». Он был глубоко возмущен таким отношением к конструкторскому делу.

К счастью, начальник оружейного полигона полковник Филатов отнесся к его замыслам с отеческим вниманием. Он предложил опытные работы производить в Ораниенбауме в мастерской полигона при офицерской стрелковой школе и обещал подобрать для этих работ хорошего слесаря-оружейника.

Теплые слова Филатова ободрили Федорова. Он верил Филатову и по-настоящему любил и уважал его. Филатов был человек крепкого сложения, с черной густой бородой. В нем было что-то богатырское. Филатов пользовался большим авторитетом в артиллерийском комитете как крупный теоретик по стрелковому делу. Он выступал горячим проводником нового, первый среди членов артиллерийского комитета решительно высказался в защиту автоматического оружия.

Поддержка Филатова была очень нужна Владимиру в его трудном начинании, и весной 1906 года он приехал в Ораниенбаум, чтобы начать работы по созданию первой русской автоматической винтовки.

Филатов встретил его радушно и сразу же повел в мастерскую.

– Ну вот вам и слесарь Дегтярев, о котором я говорил! – и он указал на худенького светловолосого паренька, одетого в солдатскую гимнастерку без погон и в темные штатские брюки, заправленные в сапоги. То был вольнонаемный слесарь маленькой мастерской полигона.

– Как же, помню. Здравствуй, Дегтярев!

– Здравия желаю, ваше благородие, – смущенно ответил молодой слесарь.

– Ну ты, брат, попроще, без всякого благородия, – сказал Федоров. – Дело нам предстоит серьезное. Надо работать рука об руку, поэтому зови меня просто Владимир Григорьевич.

– Есть, ва… то есть, Владимир Григорьевич!

– Вот так-то лучше, – улыбнулся Федоров.

– Я ему уже рассказывал о предстоящем задании, – сказал Филатов. – Так что вы, Владимир Григорьевич, вынимайте чертежи и сразу к делу…

Федоров внимательно осмотрел мастерскую. Это была небольшая и не очень светлая комната. У единственного окна стоял длинный верстак, а посредине три станка: фрезерный, токарный и сверлильный. В мастерской, кроме Дегтярева, работали еще два слесаря. У станков валялась стружка, пол был грязный, замасленный; верстак от железных опилок и масляных пятен казался черным.

«Так вот в каких условиях предстоит рождаться новой русской автоматической винтовке», – подумал Федоров и разложил на верстаке привезенные с собой чертежи.

– Ну как, Дегтярев, сумеешь ли на этих станках сделать все детали винтовки? – спросил Федоров после объяснения чертежей.

– Сделаю, – решительно ответил Дегтярев. – В Туле тоже станки не новей, а какие винтовки делали! Сам Мосин удивлялся ..

Вечером. когда Владимир Федоров возвращался в Петербург, мысли его были поглощены предстоящей работой. Теперь его не пугали ни мизерные ассигнования, ни бедно, плохо обставленная мастерская. Он знал, что Филатов ему окажет любую помощь.

«С этим пареньком у нас дело пойдет, – думал Владимир, – и все-таки мне надо добиться, хотя на время, освобождения от обязанностей докладчика в арткомитете».

Эти тяжелые условия работы Федорова усугублялись еще и тем, что он мог бывать в Ораниенбауме лишь после работы в комитете, и зачастую возвращался домой с последним поездом, около двух часов ночи. Но, как и предполагал Федоров, Дегтярев оказался отличным слесарем и великолепно справлялся со своим делом. Он хорошо разбирался в чертежах, а если что и недопонимал, то проявлял исключительное чутье и догадливость. Детали изготовлялись им с такой точностью, что Владимир искренне дивился, как можно было их сделать на таких изношенных станках.

Мало-помалу между конструктором и мастером установились простые, дружеские отношения. Дегтярев так увлекся работой, что проводил у верстака не только дни, но даже и вечера.

От Федорова не ускользнули ни его любознательность, ни природный талант оружейника. Подчас он удивлялся какому-нибудь простому, но чрезвычайно дельному предложению Дегтярева. Федоров заметил в Дегтяреве большую тягу к знаниям и всячески стремился помочь ему.

Однажды, провожая Федорова, Дегтярев нерешительно спросил: