Путешествие вокруг дикой груши - Петер Надаш

приехала. Мы подумали, что она опоздала на поезд.

Позвонили на вокзал и узнали, что в этот день поездов больше не ожидается и что следующий прибудет рано утром в среду.

Но и в среду она не приехала.

Было уже около девяти, когда у ворот хлопнула дверца машины. Я сидел за уроками. Заскрипели ворота, и на пологой садовой дорожке разнеслись торопливые шаги матери. Открывать ей я не пошел. Даже не сняв пальто, она первым делом заглянула ко мне.

— Занимаешься? — спросила она.

— Ага.

— Что Сидике?

— Не приехала.

— Так я и думала, — усмехнулась мать.

— Наверное, что-то случилось.

— Ну да. Она просто не смеет вернуться.

— Нечего было набрасываться на нее.

— Что значит набрасываться?

— С подозрениями своими.

Мать махнула рукой и хотела было уйти, но все же спросила:

— Может, сядем в гостиной, поговорим?

— Не хочу.

Она замерла на пороге, вернулась ко мне и погладила меня по вихрам.

— Да что с тобой происходит?

— Ничего особенного.

— Дюрика… Я ведь вижу. Почему ты мне обо всем не расскажешь? Ну, бывает, я нервничаю, срываюсь… Признаю. Может, я тебя чем-то обидела?

— Нет.

— Ну не будь же таким упрямцем! Дорогой мой, любимый Дюрика… — Она наклонилась и чмокнула меня в маковку. Я почувствовал, что должен обнять ее, обхватил мать за шею и содрогнулся. Я знал, что любить ее не способен. И она меня не должна. Мать еще раз поцеловала меня и, явно успокоенная, сказала:

— Так придешь?

— Хорошо.

Она вышла. Я уткнулся в тетрадь. Закончил пример и стал слушать шум воды в ванной и приглушенные шорохи матери. Я слышал, как она прошла через гардеробную и села в кресло. Я тоже поднялся и вышел в гостиную. Она положила на стол шкатулку с шитьем и спросила:

— Может, надо зашить что-нибудь?

— Нет, не надо.

Достав из шкатулки свое вязанье, она расправила нити, откинулась поудобней и, с улыбкой поглядывая на меня, заработала спицами.

— Ну, что в школе было?

— Ничего.

— Спрашивали?

— По венгерскому. Пятерку поставили.

Мать довольно кивнула.

— А ведь ты не готовился даже.

— По венгерскому мне и не надо. Я на уроках слушаю. И достаточно.

— Заниматься все-таки надо…

В дверь просунулась бабкина голова.

— Здравствуй, доченька!

— Здравствуйте, мама. А Сидике-то не вернулась.

Бабка тут же оказалась в гостиной.

— Я и думала: не посмеет она вернуться. И почему не посмеет, мне тоже известно.

— Я тоже так думала.

— Говорила я вам!

— Что вы нам говорили?

— Что беды с ними не оберешься.

— Хватит, мама, об этом. Прошу вас.

Бабка мрачно сверкнула глазами.

— Я трех полотенец махровых недосчиталась. Голубых.

— Так вы посмотрите получше…

— Да уже посмотрела. Знаю я, почему она не вернулась.

— Я не думаю, мама…

— Ну а вещи свои забрала она?

— Я не знаю.

— Зато я знаю. Все как есть. Ничего не оставила. Я проверила ее шкаф.

— Все равно я не думаю…

— Полотенца исчезли! Уж как я искала их — нет нигде.

Мать поднялась. Они вышли из комнаты. Я, не двигаясь с места, через дверь наблюдал за ними. Они переворошили весь бельевой шкаф, и ящик для грязного, и белье, приготовленное для глажения. Недоумевающее лицо матери все сильней искажала злость.

В гостиную бабка вернулась с улыбкой, словно бы говоря: «А ведь я вас предупреждала!» Стиснув зубы, мать села, взяла в руки вязанье, но немного спустя отшвырнула его.

— И простыни одной не хватает… — проговорила она задумчиво.

— Я не верю, что это Сидике… — начал я.

— Что значит не веришь? А кто же тогда?

— Ты разве не видела в воскресенье, какое у нее было лицо?

Мать холодно посмотрела на меня и ответила:

— Факты есть факты.

В это время заскрежетали ворота и послышались энергичные шаги отца. Мать устало поднялась.

— Пойду разогрею ужин… — сказала бабка.

Мать пошла открывать. Войдя в прихожую, отец подождал немного, пока глаза не привыкли к полумраку, и наклонился, чтобы поцеловать мать.

— Здравствуй, милая… — сказал он матери.

И, как обычно, пройдя мимо меня, обернулся с вопросом:

— Ну что, старина? Как в школе?

— Ничего, старина, нормально, — огрызнулся я.

Он сдвинул брови, остановился. Портфель застыл у него в руке.

— У мамы три полотенца пропали и простыня, — сказала мать.

— До сих пор не вернулась?

— Нет.

— Ну это уж слишком! — вспылил отец и бросил портфель под вешалку. — И письма не было? — спросил он, покачивая головой.

— Не было… Но ничего…

— Трудовая книжка-то у тебя.

— Можно подумать, она ей нужна там!

— Это верно.

— Ничего, я завтра же съезжу к этой паршивке!

— Как ты туда доберешься? — вмешался я в разговор.

— На машине. Хочешь, вместе поедем?

— Мне в школу.

— Пустяки, — улыбнулся отец. — Один раз можешь и пропустить. Напишем записку, что ты заболел. Ты согласен?

— Согласен, — с изумлением уставился я на отца и тоже расплылся в улыбке.

Легко же было меня уломать.

16

Над полем, которому не было ни конца и ни края, клубился молочный туман. Вдоль дороги, разбитой-разъезженной конными подводами, смерзшейся, высились голые пирамидальные тополя, похожие на не в меру украшенные кружевным декором башни готических храмов.

Минуло уже с полчаса, как мы свернули с шоссе. Машина подпрыгивала на ухабах, швыряя нас из стороны в сторону. Приходилось все время держаться.

Шофер недовольно ворчал. Белые хуторские постройки — оголенные, заброшенные в никуда — отстояли друг от друга на километры. В обе стороны от дороги к домам тянулись борозды пашни. Даже кустов что-то не было видно. Иногда попадались поросшие осокой и камышом кочковатые впадины, но вместо воды в них блестел только мерзлый, заиндевелый песок.

— Спросить бы надо… — всматриваясь в дорогу, сказал водитель.

— Заедем куда-нибудь, — согласилась мать.

Мы свернули к какому-то хутору, протряслись по широкой, поросшей бурьяном дороге и остановились, въехав во двор.

Но там не было ни души.

— Здесь что, не живут? — спросила сама себя мать, выходя из машины.

Мы потоптались у дома. Двери были закрыты, окна смотрели на нас пыльными, в грязных потеках стеклами. Вскоре откуда-то сзади, еле волоча ноги, появился старик с приплюснутым носом и угловатым лицом. На плечах у него болталась засаленная бекеша, голову прикрывала баранья шапка. Бекеша была не застегнута и надета даже не на рубашку, а на грязную красную майку. На щеках старика чернела щетина. Он вытаращил глаза на машину.

Мне стало страшно. А вдруг она здесь и живет?.. Зачем я приехал сюда?.. Сидике не могла украсть… она не такая… или, может быть, все-таки…

— День добрый! — весело поздоровалась мать и протянула старику руку.

Дед, потерев