Большая книга ужасов 2015 (сборник) - Елена Усачева

Ты ведь еще не спишь, верно? И город твой все еще не спит. Бегают по улицам маленькие человечки, дождь трогает их холодными губами.

Странные вы человечки, легкие, как одуванчики, торопливые, как муравьи. Жметесь в больших городах, потому что боитесь жить в одиночестве. Раньше человечки жили в лесу, а перед своей деревней ставили деревню своих мертвых. Жальник, если по-старому. Покойников тогда не прятали в землю, а мастерили для них домовины на столбах. А еще раньше мертвецов хоронили в жилой комнате под полом, рядышком, чтобы духи их всегда находились рядом.

Мертвые и живые – один народ, хорошо им слушать голоса друг друга.

А теперь вы прячете смерть подальше, красные человечки из кирпичного муравейника.

Разве вы не приносите жертвы своему городу? Он убивает вас машинами, одиночеством, руками убийц. И что? Разве можете вы отказаться хотя бы от одной машинки?

– А как же бедные жертвы? – шепчу я вам. – Ведь сотня погибнет в этом месяце и тысяча – в следующем…

Но кого это трогает?

Вы вдоволь кормите своих железных волков человеческим мясом с костями.

Я всего лишь выполняю то, о чем меня просят, девочка моя.

Да, я вижу твой город другим. Я вижу мертвых вперемешку с живыми. Я вижу тех, кто умрет в этом году, и тех, кто уже умер в прошлом. И сто лет назад, и двести. Смешно, до чего мало живых на улицах, набитых мертвецами. У тех, кто скоро погибнет, в волосах путаются пряди тумана, они шипят, когда я прохожу мимо. Я вижу ржавые тени войны, пожары и развалины, боль и гнев.

Я вижу леса, еще не срубленные, темные, дремучие. Тысячи лет росли здесь деревья, а под ними текли черные подземные воды. Деревья срубили, но корни их до сих пор шевелятся в земле, неизжитая жизнь тлеет в них, жизнь, которая не успела ни в кого превратиться.

Когда я иду по улице, я вижу не только дома, кафешки и магазины. Я вижу мертвого старика с мертвой собакой в подворотне – он забыл всю свою жизнь, но помнит, что надо непременно выйти с Мавриком. Маврик помнит больше, он жалеет своего хозяина и тихонько проводит с ним вечность.

Я вижу мертвецов на скамейках. Я слизываю кровь с каждой бритвы, с каждого отброшенного ножа.

А больницы? Я вижу в них демонов боли, они пухнут, мечутся, кричат, раздирая рты. Люди просят, умоляют – жизни, здоровья, прекращения страданий, легкой смерти… А я всегда прихожу, когда меня зовут.

У меня вечно просят здоровья и богатства, моя девочка. В прежние времена я вызывал на землю дождь, он змеился, как мои волосы. Я поил посевы, хранил семена, берег корни. Я брал себе десяток жизней, но сохранял тысячи. Люди шли ко мне радостно, зная, что их жертва, огненное зерно, прорастет потом в детях.

А теперь равновесие нарушено.

Я только помогаю его восстановить. Я протягиваю когтистую лапу и стираю лица тем, кто устал.

Сколько их срывается с крыш, блуждает в ледяных снах, умирает от разрыва сердца?

Их тела лежат внизу как расколотые яблоки.

Над ними тает серебристый дымок – белые семечки, черные сгустки, красные лужи…

Лети-лети, человечек —Головой считай овечек,Лети-лети, муравей…

Проклятая скобка.

Качается.

За спиной – все семь этажей, и ветер толкает в бок – лети, лети же!

– Эни-бени, рики-таки, турбо-урбо-сентебряки, – неслось снизу, – Эус-деус космодеус… Бац!

Сколько раз она стояла на краю крыши? Сколько раз ловила ветер в лицо? В нем путались невесомые шаги кошек, взлет голубиной стаи, шуршание тысячи смятых бумажек, дребезг стекла.

Тогда она не боялась.

А теперь…

Она глянула через плечо.

Далеко внизу шевелились верхушки тополей. Темная листва сверкала серебряной изнанкой, в просвете махала рукавами, металась белая одинокая рубашка на веревке.

Кто сейчас в Питере сушит белье на веревке?

Тополя сомкнулись – и навалившаяся тень скрыла белые рукава.

А что, если она сейчас разожмет руки?

И полетит, махая белыми рукавами?

А внизу будут кружиться разноцветные машинки, крошечные ларьки и человечки. И ветер помчится рядом, визжа от восторга, как молодой пес, которому наконец-то бросили палку. А потом у нее будет такая же изломанная рука, и черная кровь брызнет на асфальт, и Черный в черном плаще встанет над ней, и лошадиный череп…

Тут сила неведомая потащила ее вверх. Запястье сжала чужая рука. Ветер ворвался в открытый рот, волосы хлестнули по лицу. Через миг она уже вползала на пахнущую гудроном площадку.

– Это все ветер, ветер…

Ника судорожно всхлипнула, прячась за спасительной завесой волос. Ей было стыдно. А белобрысый тактично отвернулся. Что было делать? Ника кое-как вытерла футболкой мокрые щеки.

– Вон где ты обычно сидишь, – показал он, когда она успокоилась и села с ним рядом. Правда, отсюда отлично просматривался ее любимый угол, почти неузнаваемый сверху.

– Я на тебя давно любуюсь, как ты ходишь со зверем своим. А во-он там, видишь? За два дома отсюда – кирпичная труба и две антенны? Там тоже парень любит на крыше сидеть. А больше никого. Я тут давно все облазил. Тут целый квартал по верхам пройти можно. Только прыгать надо в двух местах. А можно и по чердакам, я ходил.

Ника молчала. Получается, ее крыша – действительно его. А она думала – полное одиночество, только она и город… тьфу.

– Тебя не было давно, а тут смотрю – сидишь. Вот решил познакомиться. Ты любишь крыши и кошек – я люблю крыши и кошек. Годится для начала. Тебя как зовут?

– Ника.

– Меня – Лев. А кота?

– Ох, где он?

– Да вон он внизу, не волнуйся. Посмотрел, как мы тут, все ли в порядке, и пошел себе. Коты всегда независимые, у них своя реальность, кошачья. Там дырки прогрызены во все четыре измерения. Как его зовут-то?

– Джучи, Жулик по-домашнему. А ты правда давно на меня отсюда смотришь?

– Да. Я к тебе привык. Я как будто в компании сидел, понимаешь? Как будто ты тоже знала, что я здесь, просто молчала.

– А-а-а…

(…вот черт, где мое маленькое черное платье?)

Вслух же спросила:

– А ты тоже в нашем доме живешь? С какой стороны?

Старый дом простирался сразу на восемь сторон. Он был сложным, запутанным, с двумя дворами и ломаной системой крыш-переходов.

Где-то в дальнем конце двора части старого дома перетекали друг в друга, сцеплялись кирпичами, черными зубцами лестниц. Его подворотни были темны, как пасть крокодила, а двери, застегнутые на железные кнопки домофонов, надменны, тяжелы и подозрительны.

– Я, вообще-то, далеко отсюда.

– А чего сюда ходишь? Своего неба мало?

– А нравится туда-сюда бродить. Тут весь квартал можно поверху пройти. Даже прыгать особо не надо, чердаками.

– Ты – паркурщик?

– Не, я сам по себе. Просто нравится наверху. Это моя любимая крыша.