Молчание в подарок - Юрий Рытхэу

Пушкинские тома читали по очереди. И следующую книгу Миша Павлов получил уже тогда, когда от берегов ушел припай и Римма Широкова собралась уезжать на материк.

Ребята прощались на высоком мысе, возле маяка. Оттуда открывался вид на морской простор, на далеко выступающий в море Инчоунский мыс. Небо было чистое, большое и светло-голубое от обилия солнечного света. Миша молчал, а Римма, захлебываясь, все говорила и говорила о том, как она будет босиком гулять по луговой траве, спать на сеновале, ходить в лес за грибами, купаться в речке, в озере.

— Это такое счастье — уехать отсюда на материк! — сказала Римма с таким отчаянным выражением облегчения, словно вырывалась из неволи.

— Здесь тоже неплохо, — обиженно буркнул Миша, — грибов в тундре поболее будет, чем в лесу.

— Что ты, Миша! — усмехнулась Римма. — Как можно сравнить тундру с лесом!

Сердце парня так защемило от обиды, что он чуть не заплакал.

Широковы продали Павловым железную панцирную кровать и еще кое-что из вещей. Отец Риммы, работавший бухгалтером в фактории, на прощальном ужине долго отчитывал Мишиного отца за то, что тот не показывает сыну настоящей родины и держит парня в некультурном окружении. Отец только ерзал на скрипучем табурете и все порывался что-то сказать. Но так и не проронил ни слова и вместе со всеми пошел на берег провожать отъезжающих на буксирном пароходике «Водопьянов».

Кораблик поднял якорь и дал неожиданно долгий для такого малого суденышка солидный гудок. Со скал сорвались кайры, чайки поднялись со своих гнездовий, с гребня прибоя вспорхнули кулички.

«Водопьянов» завернул за мыс Дежнева и скрылся из глаз.

Вечером Миша Павлов сидел на панцирной кровати, оставленной семьей Широковых, и читал Пушкина, переживая с неожиданно возникшим чувством грусти удивительные слова:

Для берегов отчизны дальнойТы покидала край чужой…

Да, для Риммы Широковой эта земля так и не стала родной.

Она тосковала по зеленому лесу, по полям, по городу Рязани, от которого до Москвы так же близко, как отсюда до залива Лаврентия.

После отъезда Риммы Мише стало казаться, что девушка была права. Что же хорошего, если за все лето от силы было полтора десятка солнечных дней, а в конце июня выпал такой густой снег, словно вернулась зима. Осенние штормы не дали подойти к селу пароходу-снабженцу, и он разгрузился в Кэнискуне. Всю зиму на собачьих упряжках возили уголь. А много ли навозишь на нарте? А тут отец захворал. Попутным самолетом полярной авиации из Кытрына прилетел врач, осмотрел больного и что-то сказал матери. Миша не слышал, но понял, что отца уже нет смысла везти в больницу.

Отец умер рано утром, когда установилась удивительно ясная погода.

Его похоронили на новом кладбище, на холме, где из каменистой тундры торчали фанерные пирамидки с жестяными звездами, вырезанными из консервных банок.

Мать, убитая пережитым горем, все чаще заговаривала об отъезде на материк. Она списалась с братом, который жил недалеко от Иркутска и работал на строительстве нефтехимического комбината.

Павловых провожали всем селением. Ни один вельбот не вышел в море, никто не ушел в тундру. Женщины не скрывали своих слез, мужчины сурово жали руки отъезжающим. Матери на прощание преподнесли куртку, сшитую из птичьих перьев, — древний наряд, нынче такой редкий, что его нет даже в Анадырском краеведческом музее. Мише — пыжиковую шапку и украшенные бисером перчатки для танцев.

— Если будешь с девушками плясать, надевай на счастье, — сказал Гоном, школьный товарищ.

Материковые города поразили юношу. А самое приятное свидание было со знакомыми лишь по книгам да по кино лесами, полями, теплой водой в реках и озерах.

После десятилетки Мишу призвали в армию.

В отпуск пришлось ехать на похороны матери. На лесном кладбище, оставшись один, Миша вдруг ощутил в сердце такую тоску по Чукотке, что, будь у него возможность, он немедленно пустился бы в дальний путь.

После службы Михаил Павлов поступил в ветеринарный институт, а по окончании учебы комиссия по распределению удовлетворила его просьбу и направила в распоряжение окружного сельскохозяйственного управления в Анадырь.

Десять лет не был Павлов в столице Чукотки и, пересекая на катере лиман, удивился высоким городским домам. По улицам, покрытым бетонными плитами, бежали автомобили. Павлов шагал к гостинице и вспоминал это место десять лет назад, когда в жидкой, вязкой глине оставались галоши и тундровые кочки качались под ногами.

Через две недели Павлов уже кочевал со своим бывшим одноклассником Вакатом на полуострове, гнал стадо к стойбищу на забой. В начале августа оленьи пастухи готовили себе зимнюю одежду, забивая молодых телят на теплые кухлянки и пыжиковые нижние рубашки.

Когда темнота окутала яранги и олени подошли к жилищам в поисках потерянных телят, Миша почувствовал, что окончательно вернулся на родину, на то место, которое ему снилось в незапоминающихся снах. И тут он вспомнил еще раз эту строчку:

Для берегов отчизны дальней…

Его отчизна простиралась от здешних дальних берегов до зеленых лугов над Ангарой, от тундры Чукотского полуострова до дальневосточной тайги.

В тундре кипела новая жизнь. Сновали вездеходы, оснащенные радиостанциями. Вакат заказывал продукты по телефону на центральной усадьбе. Неподалеку от стойбища располагалась стационарная геологическая партия с буровой установкой, а на границе района строился мощный золотодобывающий прииск.

Все это было прекрасно, и было бы глупо обижаться на шум мотора, который иной раз будил Мишу Павлова в яранге. Но все чаще он останавливался над колеей, проложенной вездеходом, над развороченной землей, которая так и не зарастала ничем, залитая черной торфяной водой. Она казалась незаживающей раной на теле земли. Колея тянулась от горизонта до горизонта, пересекая тундру, как глубокий шрам.

Но хуже всего было возле строящегося прииска и буровой: земля там была разворочена, замусорена — проржавевшие бочки, куски бетона, железный лом, обрывки проводов, кабеля, резины… Все это густо пропитано машинным маслом, нефтью, бензином, соляркой. Даже зимний снег не мог закрыть изуродованную землю: только кончалась пурга, и все снова проступало наружу, отравляя зловонием окружающий воздух. Это вселяло тревогу в сердца тундровых жителей.

Павлов написал гневную статью в окружную газету.

Он писал о том, что тундру надо беречь, потому что это уникальное явление в природе, живой организм, возникший на границе живого и мертвого, знак победы над смертельным дыханием стужи.

Совершенно неожиданно Павлов получил сотни писем, а газета отвела откликам на статью целую страницу.

Были приняты специальные меры по охране тундры, а окружной Совет посвятил этому вопросу очередную сессию. Видимо, дело было назревшее. Места скопления зверей оградили от шума и ограничили к ним вольный доступ.

Опустевшее было несколько лет назад Инчоунское лежбище снова заполнилось по осени моржами.

Павлов приурочил свой отпуск к этому времени и вместе с Гономом отправился пешком посмотреть моржовый пляж. У подступов к скалам, откуда открывался вид на берег, их остановил строгий оклик.

Милиционер, узнав Гонома, пропустил их, строго наказав:

— Не шуметь и по возможности не кашлять.

Гоном по дороге рассказывал, как несколько лет назад проходящий корабль дал гудок у лежбища, и моржи кинулись в море.

— Старые, сильные моржи давили молодых… На следующий год моржи не вернулись. Бросили они это оскверненное место и, нам уже казалось, навсегда. А в этом году вернулись. Мы все радуемся. Специально выставили пост. Другой пост у маяка, чтобы заметить проходящий корабль и предупредить его. В лоции вписали, чтобы не подходили близко к берегу. Знают об этом и летчики. Словом, охраняем природу.

Весь галечный пляж был занят серыми, бугристыми хрюкающими телами. Те, которым не хватило места на суше, купались в студеном прибое с таким удовольствием, словно это была теплая, ласковая вода.

Павлов смотрел на это торжество жизни, и в душе у него звенела радость. Как приятно видеть в этом суровом краю любой признак жизни, знак теплой крови…

На обратном пути Гоном признался:

— Когда моржи ушли, нам стало страшно. А я представил: вдруг на ледовитом побережье и в тундре не останется ничего живого — только голая, мерзлая земля, лед и камень… Что тогда тут делать человеку?.. И вот еще что я читал: Север, мол, надо осваивать так — прилетел на самолете, на вертолете, хватанул, что тебе надо, и обратно в теплые края. Так мне обидно стало, чуть не заплакал.

— И мне такое обидно читать и слышать, — ответил Михаил Павлов.