Молчание в подарок - Юрий Рытхэу

Однако здесь, на берегу моря, он чувствовал, что есть нечто или некто, где-то там, далеко, за темным пологом, укрывавшим морскую даль, кипевшую моржами, тюленями, огромными морскими великанами-китами.

Уже потом, в Анадыре, читая множество книг, Анахак стал понимать, что в действиях его земляков было далеко не слепое поклонение неведомым и невидимым богам. Это было поклонение природе, которое на родном языке называлось торжественно и просто — Внешние Силы. Причем эти Внешние Силы действовали и в самом человеке. И перед трудным и торжественным актом заклания моржей на лежбище охотник обращался больше к себе самому, к своему нутру, к глубинным источникам душевных сил. Ибо заклание моржей требовало и высоких душевных сил, которые сообщают твердость руке, держащей копье.

Анахак уезжал в Анадырь, в педучилище, поздней осенью, когда снова вылезали на сушу моржи. Их уже не было так много, как раньше; в море вели интенсивный промысел суда Приморского морзверокомбината. Это название звучало зловеще. Главным для таких добытчиков были моржовый жир, кожа и бивни. Остальное просто выбрасывалось в море, и иногда на Уназикской косе после шторма появлялись уродливые ободранные туши. Обычно уназикцы пользовались дарами моря. Но эти трупы почему-то не радовали людей, и их старались обходить далеко, не приближались к ним.

Скудело с годами уназикское лежбище, все меньше приходило моржей к галечному пляжу.

О том, что потом случилось, Анахак узнал из отцовского письма. В ту осень лежбище было скудное. Долгое моление Внешним Силам не помогло.

Склонялись даже к тому, чтобы моржа вовсе бить, а вместо того зимой заняться нерпичьим промыслом, используя древний способ — ременную сеть.

Но на моржа, как оказалось, был спущен план. Полагалось добыть определенное количество туш.

В тот год Наблюдателем был отец Анахака. С наступлением темноты он покидал место на возвышении и с утренней зарей отправлялся на дежурство, неся на груди старый морской бинокль, подарок полярного капитана.

Отец проснулся среди ночи от смутного беспокойства. В тишине ночи, которая никогда не бывает полной тишиной, ибо в ночной шумовой фон вплетаются и шум прибоя, и редкие вскрики чего-то испугавшихся птиц, и, главное, отдаленный, глухой шум моржового лежбища, он вдруг услышал пронзительный звук сирены.

Сон отлетел мгновенно, Амтын даже и не помнил, как он оделся и выскочил наружу.

Из морской темноты в сторону лежбища двигалось какое-то судно, время от времени издавая пронзительный звук.

Сердце у Амтына упало куда-то вниз, он отчетливо это почувствовал, и ноги отказались повиноваться. Так он стоял некоторое время, а из яранг выходили люди и бежали к берегу, пытаясь криком отогнать судно.

Это была одна из промысловых шхун, которые считали свою добычу на «хоровины» — снятые вместе со слоем жира моржовые шкуры.

В медленно наступающем рассвете обозначились очертания корабля. Загремели выстрелы, и моржи, давя друг друга, устремились от галечного пляжа. Звуки выстрелов смешивались с громким глухим моржовым хрюканием, в котором слышалось отчаяние и недоумение.

Когда поднялось позднее осеннее солнце, на лежбище уже было пусто: корабельные стрелки били моржа в воде и тут же вылавливали и поднимали туши лебедкой на палубу. С палубы в море текла кровь, и судно плыло в красной воде, окрашенной блеском утренних солнечных лучей.

Как писал Амтын, капитан потом понес наказание. Очень строгое наказание. Но от этого не стало легче жителям Уназика: моржи больше не возвращались на косу, оставив навсегда свой любимый студеный пляж.

Анахак читал письмо и представлял себе пустынное море, пустой берег, и холодная тоска разливалась по всему телу. Почему-то даже не было гнева против капитана, расстрелявшего древнее лежбище. Быть может, и он имел план, который надо было во что бы то ни стало выполнить…

После окончания педучилища Анахак в числе лучших студентов должен был поехать в Ленинград, в педагогический институт имени Герцена, но за четыре года он так истосковался по родным местам, что попросился в родную школу.

В конце пятидесятых годов кому-то вдруг пришло в голову, что эскимосский и чукотский языки достаточно послужили людям и пора отказаться от них.

Выпуск учебников прекратили. К счастью, это продолжалось недолго.

Но Анахак уже ушел из школы. Уназик переселяли в бухту Тасик. На общем собрании жителей селения председатель райисполкома — худая с низким голосом женщина и секретарь райкома, такой же худой человек, словно оба были близкими родственниками, обрисовали будущее нового селения. Близко — вода. Сколько хочешь пресной воды, и можно даже провести водопровод. Бухта со всех сторон защищена, и пароход с товарами можно выгружать без помех.

Главное же — близкое соседство районного центра: есть даже грунтовая дорога, по которой за полчаса на «газике» можно доехать до любого из четырех магазинов. Почему-то приезжие упирали именно на магазины. Предполагалось построить большую звероферму, на которой будет занято большинство людей.

— Не надо больше ходить в тундру на охоту! — соблазнял секретарь райкома. — Пушнину выращиваете под боком, а когда приходит время — забиваете. Корм вам будут привозить.

— Скажите, а в бухте есть зверь? — спросил кто-то из охотников.

— Бухта очень красивая, — заверил секретарь, — не может быть, чтобы туда не заходили нерпы и моржи.

Анахак тогда загорелся идеей переселения и уговаривал колеблющихся. Впереди была новая жизнь. Уже не в ярангах, а в настоящих домах, с комнатами вместо пологов, с окнами и кирпичными печками взамен жирников.

И в самом деле было так. На живописном берегу в два ряда стояли новенькие домики. Одни были готовы, другие еще строились. Работали строители из районного центра, умелые, опытные. За один рабочий день они подводили под крышу домик, и оставалось лишь поставить печку и вывести трубу наружу. На берегу возвышались кучи каменного угля.

Здания школы и клуба снаружи были окрашены в зеленое и смотрелись нарядно, празднично.

В день переселения, в утешение тем, кто все еще тосковал по покинутой косе, в новеньком клубе устроили песенно-танцевальное представление.

Первым в круг вышел Геннадий Умиак. Высокий парень с томным взглядом. Одним казалось: Умиак такой потому, что он в душе поэт, композитор, сочинитель новых танцев и один из лучших исполнителей, непременный участник всех смотров и конкурсов. Ему даже удалось раза два съездить в большой город. Впечатления у него были довольно-таки странные: «Там можно спиться в два счета: водка бесстыдно выставлена не только на полках магазинов, но даже в больших витринных окнах!» Другие, особенно заведующий отделением совхоза, считали, что Умиак попросту лодырь.

И вправду, Геннадий работал лишь тогда, когда ему этого хотелось. Может быть, по этой причине он оставался холостяком и жил с матерью, которую уважительно называл Магнитофоном за то, что она прекрасно помнила все напевы и танцы, когда-либо сочиненные и исполненные на этих берегах. Однако все заведующие сельским клубом, которые менялись чуть ли не каждый год души не чаяли в Умиаке, и, так как это были женщины, он не был обделен лаской.

Звон бубнов и хриплые голоса певцов успокоили сердца, но с новой тоской вызвали в памяти длинную галечную косу, соленый ветер и шум морского прибоя. А здесь волна была низкой: высокие горы защищали бухту от набравшего скорость настоящего морского ветра.

Но самое грустное выяснилось впоследствии: бухта была мертвой. Ни нерпа, ни лахтак, ни тем более морж сюда не заходили. Никто — ни старики, ни экспедиция из биологического института — не могли назвать причину. На охоту приходилось ездить на старое место, затрачивая на это иногда целый день.

Некоторые охотники переселились в районный центр, заняв вакантные места дворников и кочегаров. Иногда Анахак видел их — они часто были навеселе, довольны хорошими квартирами, большой зарплатой: получали северные надбавки, коэффициенты и имели право ездить раз в три года на любой курорт страны.

И все же в них уже не было чего-то существенного. Анахак не мог объяснить, в чем тут дело. Может быть, оттого, что они больше не смотрели в сторону моря и утратили осанку свободных морских охотников?

Звероферма оказалась убыточной, и если бы из колхоза не сделали совхоза, то она съела бы последние скудные общественные доходы. Летом шхуна приволакивала убитых морских зверей, и их оставалось только разделать. Это было странно и непонятно: охотники разделывали чужую добычу, пряча друг от друга глаза. Раньше, когда убивали зверей, после разделки обязательно устраивали большой праздник… Из чужих зверей праздника не получалось: было недоумение и тоска по старой галечной косе.