Пятый крестовый поход - Сергей Евгеньевич Вишняков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пески, пески, пески… Желтый океан, и больше ничего. Лишь иногда промелькнет ящерица или змея, напоминая, что и здесь все-таки есть жизнь. Кассель находился в почти бессознательном состоянии и еле держался в седле. Данфельд, ехавший рядом, поддерживал его. Позади плелась лошадь с Клаусом и Михелем. Бедное животное было крайне обессилено этим долгим мучительным переходом в непривычном климате, с двумя крепкими седоками на спине и вот-вот могло упасть. Клаус истово молился, так, как, наверно, никогда в жизни, чтобы лошадь не сдохла, иначе им самим грозила ужасная смерть в пустыне. Глаза Михеля остекленели, да и сам он был похож на сфинкса, уставившегося на горизонт.
Жара стояла настолько невыносимая, что головы гудели, накалившись, словно котел, несмотря на то, что были повязаны тряпками на арабский манер.
Пески, пески, пески… Казалось, жизнь остановилась здесь давным-давно, а времени вообще нет.
Смерть, смерть, смерть… Если есть ад, то он выглядит именно так. Солнце – сковорода, на которой черти жарят грешников.
Воды, воды, воды! Год жизни за глоток воды!
– Господин фон Данфельд, – проговорил Клаус, – у вас есть вода, а то у нас с Михелем уже закончилась?
– Совсем немного.
– Дайте хоть глоток сделать!
– Нет!
– Господин!
– Черт возьми! Сказал же – нет! Сколько мы еще здесь проплутаем?! Думать надо было, а не лакать, как свиньи.
Жара, пески, жажда… Простая формула отчаяния, безумия и гибели.
– А-а-а! – нечеловеческим голосом закричал Клаус и, спрыгнув с лошади, подбежал к Данфельду. – Отдай, сволочь, воду, не то прирежу!
Данфельд пнул его ногой и тут же соскочил на песок. Упавший Клаус быстро поднялся и выхватил меч. В его расширенных зрачках горел злой огонь.
– Отдай воду! – прорычал Клаус.
– Какая же ты все-таки падаль, Клаус! – ответил барон и попытался сплюнуть, но слюны не было. – Сдохни!
Они обменялись ударами. Михель молча наблюдал за ними. Арнольд фон Кассель был без сознания и лежал на шее коня.
Вдруг лошадь под Михелем как-то странно зафырчала, покачнулась и упала. Глаза ее были налиты кровью.
– Это конец, – прошептал, поднимаясь, Михель.
Лицо Клауса стало поистине страшным. Он издал истошный вопль и бросился к лошади. Он называл ее ласковыми словами, умолял подняться, пинал, тянул за узду, но бедное животное уже не подавало признаков жизни.
– Нет! Нет! Нет! Я не хочу умирать в этой дыре! – орал Клаус. – Данфельд, собака, отдавай своего коня и воду, иначе…
– А ты попробуй, отними! – Барон поднял меч и приготовился к обороне.
– Черт с ним! Вон чью лошадь мы возьмем, – сказал Михель, указывая на Касселя.
– Точно, ему все равно подыхать, а мы не хотим пропадать из-за этого борова! – согласился Клаус. – Он повел нас в Крестовый поход, пусть теперь и расплачивается.
– А! Вот как вы заговорили, проклятые трусы! – прорычал Данфельд. – Хотите убить своего господина? Ну уж нет!
Барон вскочил в седло и схватил узду лошади Касселя.
– Стой! – кричали Михель и Клаус вслед удаляющемуся Данфельду. – Прости нас! Мы не хотели! Жажда помутила рассудок! Не оставляй нас!
Высокое голубое небо – как недосягаемый глоток воды. Барханы строем поднимаются друг за другом. Неужели и это создал Господь?
Данфельд и Кассель проскакали недолго – всего только четверть часа – и, взобравшись на песчаный холм, остановились. Все. Конец жажде и жаре. На расстоянии мили впереди раскинулся огромный военный лагерь, а за ним катила воды широкая река, на другом берегу которой стоял большой город, опоясанный тремя кольцами стен.
Герберт фон Данфельд закричал. Давно он уже так не кричал. Радость и безумное счастье оттого, что просто живешь, овладело им. Он толкнул Касселя, приводя его в чувство.
– Очнитесь, барон, мы спасены! Спасены, понимаете?! Слава Христу, что мы не сбили с правильного пути.
Арнольд фон Кассель что-то пробурчал в ответ нечленораздельное и вновь уткнулся в гриву коня.
– Свои, – прошептал Данфельд, не отрывая взгляда от лагеря, и пришпорил коня.
Уже через час Кассель лежал в палатке Лихтендорфа, а Эйснер промыл его раны, посыпал их специальным порошком из трав, очищающим от гноя, и перевязал. Барона напоили свежей водой, накормили. Кассель тут же забылся глубоким сном.
Когда он проснулся, был вечер, он понял это по освещавшей палатку свече. Рядом сидел Карл фон Лихтендорф. Он зевал и грыз финики, лежавшие перед ним на блюде.
– Ну как ты, Кассель? – спросил граф.
– Немного лучше.
– А мы думали – нет больше нашего славного толстяка! Ты родился под счастливой звездой! Эх, сейчас бы пару бутылок рейнского выпить за твое здоровье!
– Да… Только где оно – рейнское? Когда еще вернемся домой!
– Черт возьми! – рассмеялся Лихтендорф. – Да скоро! Вот только разобьем сарацин, возьмем Иерусалим, а там – на корабли и к родной женушке под теплое крылышко.
– Ты все такой же весельчак, Лихтендорф. И как тебе удается быть всегда бодрым и жизнерадостным?
– Эх ты! Когда оказываешься в таком дерьме, как мы сейчас, ничего другого не остается, иначе совсем утонешь в нем.
– Сколько я тебя знаю, ты всегда такой весельчак.
– Потому, что жизнь хороша! А хороша она потому, что я сам так к ней отношусь! У нас с ней все взаимно – я ее люблю, и она меня любит.
– Знаешь, я вот сейчас подумал: а зачем, собственно, все это? Когда цел и невредим, таких мыслей нет, а вот взглянул смерти в глаза – и как-то не по себе от того, что все так просто. Ты есть, и тебя нет. Проклятье! Ведь все, кто были со мной, погибли! А смерть уже стояла рядом со мной, а я лежал и не мог пошевелиться, чтобы отогнать ее. Как хрупка жизнь! Я только сейчас об этом задумался. Для чего же мы тогда живем?
– О! Да ты никак стал философом! Если меня арабы наградят таким же ударом, как тебя, то я предпочту сдохнуть, чем превратиться в комок таких бредовых мыслей. Ты это брось, Кассель. Надо жить и думать только о том, что есть сейчас, что ты видишь, а все остальное – глупости выживших из ума стариков. Знал я когда-то в детстве
