Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

— Рассеянность, как обычно. Не будь ты таким рассеянным, стал бы у нас одним из первых игроков.

— Скажи мне, Виктор, жизнь — это игра или рассеяние?

— Да ведь сама игра — не что иное, как рассеяние.

— Тогда не все ли равно, в чем его находить?

— Только в игре, в хорошей игре!

— А почему бы не играть плохо? Что вообще значит играть хорошо и играть плохо? Почему бы нам не двигать эти фигуры не так, как мы привыкли, а иначе?

— Потому что таков наш тезис, дорогой Аугусто. Ты сам мне объяснял это, великий философ.

— Хочешь, расскажу тебе новость?

— Говори.

— Но прояви удивление, дружище!

— Я не из тех, кто удивляется a priori, или заранее.

— Ну так слушай. Знаешь ли ты, что со мной происходит?

— Ты становишься все более рассеянным.

— Дело в том, что я полюбил.

— Ба! Это я и так знаю.

— Как ты можешь это знать?

— Очень просто, ты любишь ab origine, с самого рождения. У тебя врожденная влюбленность.

— Да, любовь рождается вместе с нами.

— Я сказал не любовь, а влюбленность. Ты мог и не сообщать мне о своей любви, я уже все знаю, знаю, что ты полюбил, или, точнее говоря, влюбился. Знаю это лучше, чем ты сам.

— Но от кого? Скажи мне — от кого?

— От кого же, как не от тебя.

— Да что ты! А пожалуй, ты прав.

— Я же говорил тебе. Она блондинка или брюнетка?

— По правде говоря, я и сам не знаю. По-моему, ни то, ни другое; скажем так, светлая шатенка.

— Высокая или нет?

— Тоже не припомню. Наверное, среднего роста. Но какие глаза, какие глаза у моей Эухении!

— Эухения?

— Да, Эухения Доминго дель Арко, проспект Аламеда, пятьдесят восемь.

— Учительница музыки?

— Она самая. Но…

— Да я знаком с нею. А теперь — еще шах!

— Но…

— Шах, я тебе сказал!

— Хорошо.

И Аугусто прикрыл короля конем. В конце концов он проиграл партию.

На прощанье Виктор положил ему руку, словно ярмо, на шею и прошептал на ухо:

— Итак, маленькая Эухения? Пианисточка? Славно, Аугусто, славно, победа тебе обеспечена.

«Ох, эти уменьшительные, — подумал Аугусто, — эти ужасные уменьшительные!» И он вышел на улицу.

IV

«Почему уменьшительные — признак нежности? — думал Аугусто по дороге домой. — Разве потому, что любовь уменьшает любимый предмет? Я влюблен! Влюблен! Кто б мог подумать… Но, может, Виктор прав? Может, я влюблен ab initio?[8]Пожалуй, да, чувство любви предшествовало появлению ее предмета. Более того, именно моя любовь породила Эухению, извлекла ее из первозданного тумана. Но если б я прикрыл короля ладьей, он бы не сделал мне мат. А что такое любовь? Кто определил ее суть? Если любовь определить, она исчезнет… Святый боже! Зачем алькальд{43} разрешает вывески с такими безобразными буквами? Слоном я пошел неправильно. Но как же я влюбился, если не могу даже сказать, что знаком с нею? Ба! Знакомство придет позже. Любовь предшествует знакомству, а знакомство убивает любовь. «Nihil volitum quin praecognitum»[9], — учил меня отец Сарамильо; но я пришел к обратному выводу, а именно: Nihil cognitum quin praevolitum[10]{44}. Говорят: понять — значит простить. Нет, наоборот, простить — значит понять. Сначала любовь, знание — потом. Да, но как же я не заметил, что он мне сделал мат? Что необходимо для любви? Угадать! Догадка — вот интуиция любви, угадать в тумане! Потом все уточняется, проясняется, и туман рассеется каплями, градом, снегом или камнями. Знание — это град камней. Нет. Это туман, туман! Но только орлу дано парить по туманному лону облаков! И видеть сквозь них солнце, как туманный светоч.

Орел! Что поведали друг другу при встрече{45} улетавший с Патмоса{46} орел Иоанна, способный глядеть на солнце и ничего не видящий в темноте ночи, и покидавшая Олимп сова Минервы{47}, видящая во мраке, но не способная глядеть на солнце?»

В этот момент Аугусто прошел мимо Эухении, но не заметил ее.

«Знакомство приходит позже, — продолжал он рассуждать. — Но что это мелькнуло? Готов поклясться, мою орбиту пересекли две сверкающие таинственные звезды… Она? Сердце говорит мне… Но пусть помолчит, я уже дома!»

Туда он и вошел.

Аугусто направился прямо в спальню и, бросив взгляд на кровать, сказал: «Один! И спать буду один! Грезить — один! Когда спят вдвоем, сны должны быть общими. Таинственные флюиды должны объединять два мозга. А может быть, по мере того, как сердца становятся все ближе, умы все более отдаляются. Возможно. Возможно, здесь отношение обратное. Если двое любящих одинаково мыслят, то чувства противоположны; если же они охвачены одним чувством, то каждый думает о чем-то другом, быть может, совсем противоположном. Женщина любит своего мужчину лишь до тех пор, пока он думает не так, как она, точнее говоря, пока он думает. Посмотрим-ка на нашу почтенную супружескую пару».

По вечерам, перед сном, Аугусто часто играл со своим слугой Доминго партию в туте{48}, а жена Доминго, кухарка, наблюдала за их игрой.

Партия началась.

— Двадцать в червах! — пропел Доминго.

— Что, если я женюсь? — воскликнул вдруг Аугусто.

— Очень было бы хорошо, — сказал Доминго.

— Смотря на ком, — решилась вставить его жена Лидувина.

— Но разве ты сама не вышла замуж? — спросил Аугусто.

— Смотря за кого, сеньорито.

— Как это? Объясни.

— Жениться легко; не так легко быть женатым.

— Так говорит народная мудрость, источник…

— А какая она, та, что будет вашей женой, сеньорито? — перебила Лидувина, испугавшись, что Аугусто выпалит целый монолог.

— Хочешь узнать какая? Нет, сначала ты скажи, какая она должна быть!

— Ведь вы, сеньорито, такой добрый…

— Да говори же, говори прямо.

— Вспомните, что говорила покойная сеньора.

Услыхав благоговейное упоминание о своей матери, Аугусто положил карты на стол, и на миг прошлое нахлынуло на него. Не раз его мать, эта кроткая женщина, изведавшая много горя, говорила: «Недолго мне осталось жить, сын мой; твой отец уже зовет меня. Возможно, ему я больше нужна, чем тебе. Вот уйду я из этого мира, и ты останешься в нем один — женись, женись как можно скорее. Приведи в этот дом госпожу и хозяйку. Не то чтобы я не доверяла нашим старым, преданным слугам, нет. Но все-таки приведи сюда хозяйку. И чтобы она была хозяйкой дома, сын мой, хозяйкой. Сделай ее госпожой твоего сердца, твоего кошелька, твоего добра, твоей кухни и твоих решений. Ищи женщину решительную, которая умела бы тебя любить и… управлять тобой».

— Моя жена будет играть на пианино, — сказал Аугусто, отгоняя воспоминания и тоску.

— Пианино? Какой в нем толк? — спросила Лидувина. — Для чего оно служит?

— Служит? Да главная его прелесть в том, что оно ни для чего, ну ровнехонько ни для чего не служит! Обязательно надо для чего-то служить? Опротивело…

— И наша служба тоже?

— Нет, ваша нет! К тому же пианино кое для чего служит, да, служит для того, чтобы наполнять гармонией домашний очаг, не то он превратится в пепелище.

— Гармония! А с чем ее кушают?

— Лидувина, Лидувина!

Кухарка опустила голову, смущенная его мягким укором. Так было между ними принято.

— Она будет играть на пианино, потому что она учительница музыки.

— Ну, так она не будет играть, — твердо сказала Лидувина. — Иначе для чего она выходит замуж?

— Моя Эухения… — начал Аугусто.

— А! Так ее зовут Эухенией и она учительница музыки? — спросила кухарка.

— Да, а что?

— Она живет вместе с дядей и теткой на проспекте Аламеда, в доме, где магазин сеньора Тибурсио?

— Да. Ты ее знаешь?

— Только в лицо.

— Нет, ты знаешь что-то еще, Лидувина. Скажи мне, скажи, ведь речь идет о будущем твоего хозяина, о его счастье.

— Она хорошая девушка, хорошая.

— Говори, Лидувина, говори! Ради памяти покойной матушки!

— Вспомните ее советы, сеньорито. Кто там ходит по кухне? Кот, что ли?

И служанка вышла на кухню.

— Может, закончим? — спросил Доминго.

Ты прав, нельзя так бросать партию. Чей ход?

— Ваш, сеньорито.

— Ну что ж…

И эту игру он проиграл опять по рассеянности.

«Помилуйте, сеньор, — говорил он себе, возвращаясь в спальню. — Все ее знают, все, кроме меня. Вот чудо любви. А завтра? Что мне делать завтра? Каждому дню — свои заботы. Сейчас — спать».

И он лег в постель.

И в постели он все еще говорил себе: «Да, все дело в том, что, сам того не ведая, я смертельно скучал два года… с тех пор, как умерла моя добрейшая мама… Да-да, бывает бессознательная скука. Почти все люди скучают, не сознавая этого. Скука — это основа нашей жизни, скука изобрела все игры, развлечения, романы и любовь. Туман жизни источает сладкую скуку, этакий кисло-сладкий нектар. Все будничные незначительные события, все приятные беседы, которыми мы убиваем время и продлеваем жизнь, — разве это не сладчайшая скука? О, Эухения, моя Эухения, цветок моей бессознательной скуки, приди ко мне, побудь со мною во сне, помечтай обо мне и со мною!»