Дуэт - Лидия Шевякова

Германа, конечно, через неделю задержали как миленького и целый день мурыжили в «обезьяннике». Менты, само собой, накатали телегу в консерваторию и потрепали нервы родителям, но прямых улик или обвинений, кроме сопротивления милиции, которую, по версии Германа, он принял за грабителей, не было. И в конце концов его пришлось отпустить.

В консерватории ему устроили показательную порку отщепенца, исключили из комсомола и выставили за дверь. Глотая доллары, он содрал себе слизистую и долго еще сипел злым шепотом на знакомых. О лице и говорить нечего. Его прекрасный греческий нос навсегда окривел.

Анна слабо пыталась защитить любимого хотя бы перед родителями, но Герман не нуждался ни в чьей жалости: он бросил всех и укатил в неизвестном направлении. Анна была настолько ошарашена происшедшим, что ощутила страшный внутренний паралич. Она была в панике. Ее жизнь, такая добропорядочная и законопослушная до кончиков ногтей, вдруг вздернулась, как край консервной крышки, и нежное содержимое ее бытия впервые столкнулось с окисляющим воздухом реальности других миров. Она даже в страшном сне не могла представить, что полюбит «представителя преступного мира», «изменника социалистических идеалов» и «предателя Родины». Какой позор, какой ужас! Крамольная мысль о самой возможности столкновения с законом ей даже в голову никогда не приходила. В глубине души она боялась власти. Темный ужас перед неминуемым наказанием поднимался из недр ее души. Ей было страшно, беспричинно, но утробно страшно. Она знала, что надо жить по правилам и тогда получишь свою пайку. К тому же он лгал ей. При разбирательстве выяснилось, что на самом деле его папа шофер, а вовсе не генерал, и дальше по списку. Она не могла этого пережить: он лгал ей. Возможно, так же ловко, как он лгал о себе, он лгал ей и о любви. Теперь о свадьбе и речи быть не могло. Родителям о нем даже заикнуться было нельзя. Фактически она стояла перед выбором: Герман или родители. Положение в обществе, карьера, выезд за границу, обеспеченная жизнь или гарцевание на необъезженном мустанге на краю пропасти без каких-либо гарантий, даже без штампа в паспорте.

«Любовь — это прекрасно, но ты в самом начале жизни, и тебе еще встретится настоящий мужчина», — твердили ей родители в лице мамы. Они не только не отпустили ее в Коктебель, но заперли дома и обрабатывали день и ночь. Анна упрямилась, и маме пришлось слечь с сердечным приступом, а Анне — остаться, тем более что в глубине души она сама не могла сделать выбор и в конце концов с радостью переложила весь груз ответственности на родителей.

Но любовь не отпускала. Анна и сама была как необъезженная лошадь, она хотела скинуть этого седока, лягалась и «давала боком», но все напрасно. Любовь взнуздала ее, и каждую секунду она чувствовала ее шпоры на своих кровоточащих боках. Мысль о том, что Герман уже никогда не прикоснется к ней, отзывалась такой неутоленной, отчаянной жаждой близости, наслаждения и истомы, что Анна даже пугалась глубины и тотальности своего чувственного плена. Легкий сарафан пасторальной барышни-крестьянки был тесноват для проснувшейся в ней страстной женщины-вамп.

Все лето о нем не было ни слуху ни духу. А под Новый, 1983 год раздался звонок.

— Ну что, предательница, с наступающим?

— Гера, как ты? Где?

— У тебя под окном. Я решил тебя простить и пригласить на вечер в ДК «Кыр Пыра». Мы там будем выступать. Я бросил билеты в почтовый ящик. Пока.

— Герочка, постой… — но в трубке одни гудки. «Спасибо, что ты меня простил», — сказала она самой себе и осторожно повесила трубку.

Новогодний вечер в заводском Доме культуры «Красного пролетария» оказался вязким коктейлем рязановской «Карнавальной ночи» и образцовского «Необыкновенного концерта». Наконец после очередной Шахерезады Степановны на сцену вырвался, как долго сдерживаемый вихрь, вокально-инструментальный ансамбль «Ритм». Его солист, умопомрачительный красавчик Герман Королев, в элегантном белом костюме, черной рубашке и снова белом галстуке, спел ошеломленным гостям чарующим баритоном с оперными обертонами аж три песни: про русское поле, про БАМ и очень заводную, собственного сочинения, про девочку-хулиганку, которая несется на мотоцикле без тормозов по полям и весям. Публика визжала от восторга. Анна плакала. Как этот позор и ужас можно было так быстро обратить себе на пользу? Что же ей делать? Она бросилась за кулисы, как только музыканты отыграли, но заблудилась в лабиринте коридоров и в конце концов уткнувшись в какие-то сваленные в кучу почетные знамена, безутешно разрыдалась. Ей нельзя было искать Германа. Если она теперь бросится к нему, Герман обязательно подумает, что, когда он был в беде, она не хотела быть с ним, а теперь, когда он на коне, она за ним побежала. Нет, нехорошо. Она развернулась и пошла прочь. Получай сполна.

Она шла по заснеженным улицам, плакала, и слезы сразу застывали на щеках в тоненькие ледяные бороздки. Ей было очень себя жалко. «Это все родители виноваты.

Он позвонил на следующий день.

— Тебе не понравилось?

— Ах! Гера, это было потрясающе!

— Тогда почему ты не звонишь, не ждешь меня с цветами у подъезда? Что, стыдно? У тебя есть три минуты, чтобы спуститься. Пока.

— Г-е-е, — только протянула Анна, но в трубке снова гудки. Она, даже не взглянув на себя в зеркало, опрометью бросилась вниз по лестнице, боясь опоздать, если будет дожидаться лифта. Когда она, запыхавшись, добежала до первого этажа, он уже стоял в подъезде, прислонившись плечом к батарее.

— Ты опоздала на полминуты, — строго указал он ей и распахнул объятия.

Наступил 1983 год. Антонов еще беспечно распевал официальный шлягер «Под крышей дома твоего», но в глубине, под скорлупой официоза, уже зрели «Я вызываю капитана Африка» и «Рок-н-ролл мертв, а я еще жив». Андропов боролся с прогульщиками и устраивал проверки, похожие на облавы на мирных, но нетрудолюбивых жителей, со строгими допросами, что они делают в рабочее время на улицах, в магазинах и кафе, не говоря уже о банях. Цены на водку упали с пяти рэ аж до четырех семидесяти. Счастливые обладатели импортных видео храбро вступили в мир кровожадных боевиков и «Греческой смоковницы», еще не зная, что за это можно схлопотать до семи лет, и недоумевая, почему более осведомленные переводчики сплошь гнусавят, зажимая себе нос прищепкой. А по отеческому ящику прорвались душещипательные «Чучело» и «Пацаны» с крамольной идеей «неужели большинство может быть неправым?», и победно прокаркала надолго покорившая всех своим «ангельским, должно быть, голоском» пластилиновая ворона Татарского. Что дальше? Открыли Петродворец, мини-пекарни с длинными французскими батонами и МЖК. Да вот еще, утонул «Александр Суворин» на Волге, но об этом никто не знал, как почти никто не знал о подлодке «Комсомолец» и «Адмирале Нахимове». У нас так много народу, что, сколько бы ни погибло, все равно людьми хоть пруд пруди. И прудят. Все забылось. Остался только анекдот: