Река моя Ангара - Анатолий Мошковский

У порогов я побывал в этот же день, и произошло это ровно через час после того, как Марфа, звеня ведрами, вышла из палатки и эти ведра подхватил Борис. И, наверное, я не решился бы сам сбегать на берег, если б не Коська…

15

О том, что Коськой зовут толстенького и нескладного мальчонку с пухлым, простоватым лицом, я узнал ровно через три минуты после того, как брат выхватил у Марфы ведра. Мальчонка сидел на табуретке возле каменной плиты и не шевелился: видимо, думал о чем-то.

— Где тут у вас воду берут? — спросил Борис у женщин.

— Коська, покажи, — приказала белокурая рыхлая женщина мальчонке.

— Там, — мальчонка неопределенно махнул рукой, — у пятнадцатой.

Мы с Борисом переглянулись.

— Это палатка с таким номером, — пояснила рыхлая женщина, не переставая тереть белье в мыльной пене в тазу. — Проводи их, сынку.

Коська неловко завозился на табуретке, вздохнул, подобрал щепку и стал чертить на земле чертеж. Я смотрел на его широкий затылок, круглую стриженую голову, тугие, выпирающие, даже сзади видные щеки и удивлялся: до чего же странный мальчонка! Зад лень оторвать от табуретки…

То, что случилось дальше, очень смутило меня.

Мокрый ком белья звучно шмякнул Коську по голове, и по шее у него потекла мыльная вода. Коська буркнул что-то под нос, спокойно отлепил белье и бросил в таз.

— Увалень!

Вторая женщина, стиравшая белье, молодая, чернявая, с синими каплями пластмассовых серег в ушах, захохотала:

— Ох, Катя, Катя, прибьешь малого!

— Туда ему и дорога. И жалость пропала. Глаза бы не глядели. У-у-у!..

Коська между тем отошел на безопасную дистанцию от женщин.

— Ну, пошли, — сердито сказал он, стирая ногой чертёж на земле. — Найти не могут, маленькие…

Деревянная будка оказалась вблизи палатки с огромной цифрой пятнадцать на брезентовой стенке (на каждой палатке, как выяснилось, был порядковый номер). Мне захотелось самому налить воду, я всей тяжестью тела налегал на рычаг, и в подставленные братом ведра мчалась по трубе веселая шипучая вода.

Коська же стоял в сторонке и молча наблюдал за нами.

Потом, расплескивая на деревянные мостки воду, Борис понес ведра к палатке. Я бежал сбоку. Сзади брел Коська с вялым, скучным лицом.

Марфа уже успела переодеться. Она разыскала где-то половую тряпку и понесла в палатку одно ведро. Борис принялся беседовать со старожилами об их палаточном житье-бытье, а Коська присел на тот же табурет и застыл в прежней позе. «О чем бы с ним заговорить?» Но придумать я ничего не мог. Белые, как у поросенка, ресницы Коськи иногда моргали. Он не то дремал, не то углубленно думал о чем-то.

— Ох и жарища! — оказал он наконец. По его лицу, как от тяжелой работы, бежал пот. — Скупаться, что ли?

— И я с тобой, — тут же сказал я.

— Иди, мне-то что.

Прежде чем попасть к Ангаре, нужно было пересечь заболоченное поле и пройти возле бараков Ангарской геологической экспедиции с уютно белевшими занавесками на оконцах, с цветущими подсолнухами в палисадниках. У стенки лаборатории я увидел груду длинных деревянных ящичков с наклейками, рядом с ними были разбросаны серые каменные столбики.

Я покатал один ногой.

— Это что, Кось?

— Керны.

— А что такое керны?

— Они из диабаза.

— А диабаз?

— Порода такая. Камень.

Прошло немало времени, прежде чем я узнал, что керны — это столбики породы, которые буровые машины взяли со дна Ангары как раз из того места, где через несколько лет подымется плотина гидроузла.

Мы стояли на громадной плите, оглушенные тяжелым гулом воды.

Тот берег темнел, отвесный и скалистый, как стена. Заметив, что я гляжу на него, Коська сказал:

— А знаешь, там похоронен один капитан. Хотел на корабле пройти пороги и погиб. Могила его там.

— Видал ее?

— Откуда!.. Туда не заберешься. От ребят слыхал… — И вдруг Коська перешел на шепот: — А еще знаешь что?

— Что? — Я придвинулся к нему.

— Год назад один плотник — он был выпивши — решил покататься на лодке, ну, его незаметно и снесло на пороги. Целый час греб против течения. А когда выбился из сил, лодку швырнуло об камни…

У меня даже рот приоткрылся.

— Ну и что?

— Вдребезги!

Коська знал с десяток страшных историй и рассказывал он их полушепотом, закрывая глаза и выпячивая губы.

Было сыро, пахло болотом и лопухами.

Ветер упал. Я все время машинально отмахивался от мошки и комаров, но как только ветер совсем утих и мы подошли к воде, туча гнуса навалилась на меня. Мошка заползала под рукава рубахи, лезла за шиворот, проникала в самые узкие и тесные щелочки: комары кусали шею, нос, лоб, руки.

Я махал руками, точно боролся с каким-то невидимым чудовищем, оглушительно хлопал себя по затылку, давал пощечины, приканчивая на себе насекомых. Кожа на руках стала мелко зудеть и чесаться. Казалось, сотни, тысячи насекомых расползлись по всему телу, чешут и царапают его.

Но все-таки самое противное было, когда комары забирались в рот. Я с отвращением и руганью выплевывал их, кривился, морщился и боялся открыть рот. Мошка липла к щекам, забиралась под веки, в ноздри, в уши. Я чихал, втягивая голову в плечи, приподнимал воротник курточки.

Потом махнул Коське: бежим! Раскрыть рта я не рискнул.

Коська расплылся в улыбке, и я подумал: «Толстокожий, такое сало не прокусишь, а мне-то каково!».

Коська шел, особенно не торопясь, а я… Я бежал вниз по берегу, перепрыгивая с плиты на плиту, в одном месте сорвался, в кровь расквасил коленку, обстрекался крапивой, всхлипнул, вытер рукавом слезы и, прихрамывая, побежал дальше.

Скоро плиты кончились, под ногами захрустела галька. Место было ветреное, и гнуса стало гораздо меньше. Здесь Ангара сужалась, на берегу высилась крутая, убегающая в небо скала в рубцах и длинных вертикальных трещинах, выемках и выступах, точно вдоль Левого берега дико и мрачно вставали плотно сдвинутые столбы гигантских обугленных деревьев.

Я отдышался, хорошенько отер с лица и шеи раздавленных комаров, отряхнул рубаху.

— Ничего себе!..

— Приехал бы ты в том году! — бросил Коська. — Солнца не видно было за мошкой, а этот год неурожайный.

И сказал он это даже будто с некоторым огорчением.

А я шел дальше и думал: «Как тут жить? Как привыкнуть к тому, что, куда ни ступи, тебя постоянно жрет гнус? Если здесь так, то как же в тайге?! Зимой, наверное, лучше. Скорей бы уж похолодало!..»

Мы шли к причалу, а над головами с визгом носились тысячи стрижей. Их визг, разноголосый и резкий, оглушал, дробился о скалы, нарастал и откатывался, стремительный, ликующий, но и он не мог развеять мрачные мысли…

И даже когда я увидел над скалой, среди груд камней, на шесте фанерку и прочитал: «В этом месте будет построена величайшая в мире Ангарская ГЭС», — ничто не шевельнулось в душе, потому что она, эта самая душа, все еще ныла и чесалась от мерзкой мошки…

16

У причала, куда мы скоро спустились, люди ждали переправы на Правый берег, и с той стороны катер уже медленно тащил против течения баржу. Вот он подволок ее к причалу, и стоявший к нам спиной босой мальчишка в подкатанных штанах из чертовой кожи и полосатой тельняшке бросил на причал конец. Парень в мичманке накинул петлю на деревянный столб.

У меня екнуло сердце, кровь прилила к лицу.

— Гоша! — закричал я. — Гошка!

Мальчишка обернулся и совсем не удивился, увидев меня.

— А-а-а, это ты, — сказал он. — Ну, привет. А я тут с батей. Помнишь, говорил? Так сказать, помощник шкипера. Залазь, хочешь? А это что с тобой за поросенок?

— Это не поросенок, это Коська. Сосед по палатке, — пояснил я.

— Значит, в палатке прописались? Нормально. Хочешь прокатиться?

Ах, Гошка, Гошка, разве можно спрашивать о таких вещах!

Я прыгнул на баржу, забыв и Коську и все на свете. Вспомнил я о приятеле лишь тогда, когда полностью нагруженная баржа отошла от причала и катер потащил ее к Правому берегу. Коська сидел у воды на камне и смотрел на нас. Ну и дурацкий вид у него был! Мне почему-то хотелось показать ему язык.

— Чего связался с ним? — спросил Гошка. — Мешок свинины на ножках, того и гляди хрюкнет. И трус — сразу видно по морде.

— Зато у него отец бурильщик.

— А он будет пивом торговать.

— Ну, чего ты взъелся на него?

Баржа неслась по широкому коридору между таких отвесных скал — прямо дух захватывало! Местами скалы разрезались распадками, заросшими кустарником и деревцами, на вершине маячили одинокие сосны, а подальше, насколько хватал глаз, тянулась тайга, густая и дикая…

Гошкин отец, пожилой, крепкий человек, с седой щетиной на щеках, стоял на корме, широко расставив ноги, у огромного штурвального колеса. Он перекладывал его с правого борта на левый и зорко наблюдал за катером, тащившим баржу, за туго натянутым буксирным тросом. Ветер ерошил его волосы, зачесывал назад и бросал на висок, сыпал в лицо острые брызги.