Рука Оберона - Роджер Желязны

Я поставил лампу на пол, вернулся к рисунку на другой стене. Уголком одеяла я осторожно смел пыль с участка возле основания маяка. Линии стали четче. Я еще раз протер, надавив чуть сильнее. Неудачно. Я уничтожил около дюйма абриса.

Я отступил и оторвал широкую полосу от края одеяла. Сложил то, что осталось, в подстилку и встал на колени. Затем медленно и осторожно я взялся за работу над маяком. Мне нужно было достичь ясного ощущения уверенности, прежде чем я попытаюсь очистить второй рисунок.

Полтора часа спустя я встал и потянулся, нагнулся и вмассировал в ноги жизнь. То, что осталось от маяка, стало чистым. К несчастью, я уничтожил почти двадцать процентов наброска, прежде чем добился ощущения поверхности стены и соответствующего нажима одеялом. Сомневаюсь, что можно улучшить картинку еще.

Лампа затрещала и принялась плеваться, как только я тронул ее. Я расправил одеяло, встряхнул, оторвал свежую полосу. Складывая новую подушку, я встал на колени перед другим наброском и принялся за работу.

Чуть погодя я очистил то, что осталось от рисунка. Я забыл про череп на столе, пока осторожные скребки не обнажили его вновь — и угол дальней стены, и высокий подсвечник… Я отшатнулся. Было бы рискованно тереть дальше. К тому же, похоже, и необязательно. В целом рисунок казался почти таким, каким был.

Лампа еще раз мигнула. Кляня Роджера за то, что тот не проверил уровень керосина, я встал и поднял свет на уровень плеча. Я выбросил из памяти все, кроме картинки перед собой.

Пока я смотрел, рисунок приобрел глубину. Мгновение, и он стал трехмерным, а затем распахнулся, чтобы заполнить все поле зрения. Я шагнул вперед и поставил лампу на край стола.

Бросил взгляд по сторонам. По всем четырем стенам тянулись книжные полки. Окон не было. Две двери в дальнем конце комнаты, справа и слева, друг против друга, одна закрыта, другая чуть приоткрыта. Возле открытой двери стоял низкий длинный стол, заваленный книгами и бумагами. Причудливые безделушки занимали свободные места на полках, и странные ниши и углубления в стенах — кости, камни, керамика, испещренные надписями таблички, оптические стекла, жезлы, инструменты неизвестного назначения. Огромный ковер напомнил мне Ардебиль.[12] Я сделал шаг в тот угол комнаты, и лампа зашипела вновь. Я обернулся и взялся за нее. В это мгновение она и погасла.

Я пробурчал непристойность и опустил руку. Затем повернулся, медленно, в поисках любого возможного источника света. Что-то, напоминающее ветвь коралла, слабо светилось на полке напротив, и бледная линия света исходила из-под нижней кромки закрытой двери. Я оставил лампу и пересек комнату.

Тихо, как мог, открыл дверь. Комната, куда она вела, оказалась пустой маленькой гостиной без окон, слабо освещенной тлеющими углями в очаге в стенной нише. Каменные стены комнаты аркой смыкались надо мной. Очаг, возможно, был естественной нишей в стене по левую руку. Громадная бронированная дверь блестела напротив; большой ключ полуповернут в замке.

Я вошел, взяв свечу с ближайшего стола, и двинулся к очагу, чтобы зажечь ее. Но когда я опустился на колено и стал искать среди углей язычок пламени, то услышал негромкие шаги где-то у двери.

Повернувшись, я увидел за порогом его. Около пяти футов ростом, горбатый. Его волосы и борода были еще длиннее, чем я помнил. Дваркин был одет в ночную сорочку, доходящую до щиколоток. Он нес масляную лампу, темные глаза его всматривались сквозь копоть ее колпака.

— Оберон, — сказал Дваркин, — ну, что, пришло время?

— Какое еще время? — спросил я негромко.

Он ухмыльнулся.

— Какое же еще? Время разрушить мир, конечно!

V

Я старался держать лицо подальше от света и говорить тихо.

— Не совсем, — сказал я. — Не совсем.

Дваркин вздохнул.

— Тебя не удается убедить.

Он посмотрел куда-то вдаль и, по-птичьи склонив голову набок, уставился на меня.

— Почему ты хочешь все испортить? — сказал он.

— Я ничего не испортил.

Дваркин опустил лампу. Я вновь отвернулся, но в конце концов он заполучил отличный обзор моей физиономии. Дваркин рассмеялся.

— Забавно. Забавно, забавно, забавно, — сказал он. — Ты пришел в облике юного лорда Корвина, думая поколебать меня семейной сентиментальностью. Почему ты не выбрал Брэнда или Блейса? Клариссин выводок всегда служил нам куда лучше.

Я пожал плечами и встал.

— И да, и нет, — сказал я, решив кормить Дваркина двусмысленностями до тех пор, пока он будет принимать их и отвечать. Могло получиться что-нибудь полезное, и, похоже, это был лучший способ поддерживать его в хорошем настроении.

— А ты сам? — продолжал я. — Чей лик нацепишь ты?

— Что ж, чтобы добиться твоего расположения, я стану под стать тебе, — сказал он и захохотал.

Дваркин запрокинул голову, и, пока его смех гремел вокруг, на него сошло изменение. Он будто стал выше ростом, а лицо разгладилось, как парус в крутой бейдевинд. Горб на спине опал, как только Дваркин выпрямился и стал выше. Черты лица перекроились, борода потемнела. Стало ясно, что Дваркин каким-то образом перераспределил ткани тела, поскольку ночная рубашка, которая доходила ему до лодыжек, сейчас колыхалась на полпути вверх по голеням. Дышал он глубоко, а плечи его раздались. Руки удлинились, обвисшее брюхо втянулось, появилась талия. Дваркин добрался мне до плеча, затем — выше. Он взглянул мне в глаза. Одежда уже едва закрывала колени. Горб совершенно рассосался. Лицо последний раз дернулось, черты установились, успокоились. Смех упал до хмыканья, прекращаясь в завершающей самодовольной ухмылке.

Я смотрел на чуть более худощавый вариант самого себя.

— Удовлетворен? — поинтересовался Дваркин.

— Не так уж плохо, — сказал я. — Подожди, подброшу пару поленьев в огонь.

— Сейчас помогу.

— Да нет, все нормально.

Я достал дрова из ящика у очага. Любая оттяжка времени чем-то да поможет, чтобы оценить его ответную реакцию на осмотр моей персоны. Пока я работал, Дваркин прошел через комнату к креслу и уселся. Когда я взглянул на него, то увидел, что он смотрит не на меня, а уставился в пляшущие тени, отбрасываемые свечой. Я возился с огнем, надеясь, что Дваркин скажет что-нибудь — что угодно. Чуть спустя он так и сделал.

— Что бы ни случилось с великим дизайном? — спросил он.

Я не знал, говорит Дваркин об Образе или о каком-то глобальном плане Папы, в который был посвящен. Так что:

— Спроси что-нибудь полегче, — сказал я.

Дваркин опять хмыкнул.

— Почему — нет? Ты изменил свое решение — вот как, — сказал он.