Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки - Гавриил Левинзон

Не было у меня такой потребности — папа один ушел защищать чужие интересы.

— Я бы никогда так не поступил! — сказал я маме. У меня от обиды голос дрожал: все-таки вбил Чувал клин между мной и папой!

Мне вспомнилось, как я совсем еще крохой бросился защищать своего папу, хотя папа был абсолютно неправ.

Тогда мы всей семьей отправились в город. У витрины магазина я устроил истерику: улегся на тротуаре и стал вопить и сучить ногами. Я требовал, чтобы мне купили «штучку». Дед присел возле меня и с виноватым видом объяснял, что «штучка» — электроприбор. Зачем он мне? Но у меня все шло так хорошо — не хотелось сразу вставать только потому, что дед все повторяет это слово «электроприбор». Тогда папа сказал:

— Это надо пресечь! — Поставил меня на ноги и надавал по рукам.

Я зашелся: все мне в тот день удавалось. И вот тут какой-то прохожий сказал папе:

— Ай, ну зачем же так сильно!

Я сразу же замолчал, и, пока папа соображал, что этому человеку ответить, я ответил сам.

— А ну-ка, подальше от моего папы! — выкрикнул я.

Дед подхватил меня на руки, и мы всем домом понеслись от смеющихся людей. Но мужчина, который вступился за меня, не смеялся: по-моему, он пытался понять, что произошло, и не мог.

И вот настало время высказать очень важную мысль, которую должен усвоить каждый: если ты делаешь какое-то свинство, то это свинство и больше ничего, с какой стороны ни посмотри, но если то же самое свинство ты делаешь ради родного человека, то это уже не свинство, а полезный для семьи поступок. Я всегда это понимал!

Я приготовил для папы укоризненный взгляд. Когда он вернулся, я уставился на него этим взглядом, но он не захотел его замечать. Теперь, когда он предал своего сына, он занялся возделыванием своей души: взял с полки книжку стихов и стал читать. Эгоист! Недаром дед намекает, что, если бы папа не был таким эгоистом, если бы он без конца не возделывал свою душу, а думал немножко и о семье, все у нас в доме было бы по-другому. Это точно! Мне самому в голову приходило: не будь папа таким эгоистом, давно бы у нас уже была машина. Альтруистом надо быть — вот что я хочу сказать!

За чтением стихов папа всегда волнуется, улыбается мечтательно, подскакивает иной раз на стуле. Кончается всегда тем, что он читает нам вслух. И на этот раз папа подсел ко мне и прочел стихотворение — о цветах:

Взгляните на белые лилии,

на стройность их стеблей тугих,

на их молодые усилия

быть чище и выше других.

В общем, папа предлагал мне брать пример с этих цветочков. Тогда бы я не стал спихивать Чувала ногами с парты, потому что сразу бы стал чище и лучше других. Я никак не могу привыкнуть к тому, до чего папа наивный человек. Как-то он мне предлагал учиться у мотыльков, которые тянутся к свету, летят на огонь и в конце концов сгорают. Я его тогда так прямо и спросил:

— Ты хочешь, чтобы я сгорел?

В стихотворении еще говорилось о маках, анютиных глазках и астрах. Папа читал его с волнением, и как ему хотелось, чтобы мы с мамой стали похожи на эти растения! Я прикрыл губы ладонью, чтобы не заметно было улыбки.

Мама же всегда серьезно относится к чтению стихов. Мама похвалила стихотворение, она повторила:

— «…Быть чище и выше других»… Господи, — сказала мама, — кто себе может позволить такую роскошь?

А папа уже читал другое стихотворение, улыбался и совсем не собирался задуматься над тем, что такое ответственность перед семьей.

Настало время рассказать о нем.

О том, что за человек мой папа; о том, как он жил сам по себе, пока не оказался в нашем доме; о том, как мы подбирали ему тему и делали для этой темы все, что могли

Однажды в наш благополучный дом вкралась неудача: папа выбрал недиссертабельную тему. Нельзя сказать, что папа в этом виноват. По-моему, ни один человек на свете не догадался бы, что тема с изъяном. Помню, я вместе со всеми ее осматривал: в ней две буквы «ф» рядышком, в ней волнующее слово ЭВМ — ничего подозрительного. Недаром дед считает, что недиссертабельных тем вообще не существует. Он во всем винит папу: мол, папа покалечил тему, а теперь придумывает оправдания. Я, конечно, с дедом не соглашаюсь, и дед хвалит меня:

— Ты правильно делаешь, что защищаешь отца.

Но тут же он вздохнет, и я догадываюсь, какие слова просятся у него на язык: «Такой уж человек твой отец!»

Мой папа, Леонид Георгиевич Бесфамильный, родился во время землетрясения и с тех пор ходит в неудачниках. Если же в его жизни случаются удачи, то какие-то странные.

В 1943 году погиб на фронте его отец, папа жил впроголодь, видел всякое. Мама считает, что от этого в нем развилась склонность к «душевным огорчениям» и некоторым другим странностям. Учился папа в той самой школе, в которой теперь я учусь, успевал хорошо и, как я слышал, даже помогал своей маме по дому.

Высшее образование папа получил в университете, на механико-математическом факультете. Тут уж он учился на одни пятерки. («Чтоб получать повышенную стипендию», — говорит папа. А мама добавляет: «Да он же очень способный!»)

В университете папа добился большой удачи: стал чемпионом по русским шашкам. Друзья в честь этого события подарили ему на день рождения красивую рубашку в клетку, фуражку в клетку и дюжину клетчатых носовых платков. Это было смешно.

О «душевных огорчениях» папы этого времени мне мало что известно, хотя из его разговоров с друзьями можно понять, что такие огорчения были. Однажды, например, папа нашел в своем кармане женский носовой платок и страшно разволновался. Он был уверен, что этот платок сунула ему в карман одна студентка, чтобы дать понять папе, что он ей нравится. На следующий день папа, наряженный, подошел к этой студентке и пригласил ее в кино, но студентка в кино идти отказалась, а когда папа завел разговор о платке, то испуганно посмотрела на него и «отретировалась». Папа улыбался, вспоминая об этом происшествии, но я подозреваю, что это было для него большим ударом. Очень меня заинтересовало, откуда все же в его кармане оказался женский платок, но об этом мне ничего узнать не удалось. Как-то на уроке литературы меня осенило, что платок подбросила другая студентка, в сто раз лучше той, которую папа пригласил в кино, но папа об этом не догадался очень жаль!

Следующий, трехлетний период в жизни папы был интернатский. Папа отказался от работы на заводе в нашем городе, а вместо этого поехал учительствовать в маленький город в Сибири. В этот период в жизни папы было много странных удач: то оказывалось, что один очень непослушный воспитанник интерната вечно подкарауливает папу, чтобы с ним поздороваться, то пятиклассники, которые ни одному учителю не давали урока провести — такие были дикие, целый урок усердно работали у папы, а то и такая радость привалит: заходишь к своим ученикам в спальню, а они книжку вслух читают, ту самую, о которой папа им вчера говорил. Всех папиных удач этого периода не перечислить, но было и большое «душевное огорчение», из-за которого папа в конце концов бросил работу в интернате. Он вернулся в наш город, познакомился вскоре с мамой, и они поженились.

Сведения об их знакомстве и женитьбе у меня самые точные.

Однажды мама присела на скамейке в скверике, и в это же самое время из какого-то раскрытого окна донеслась песенка: «Ах, любовь — это страшная сила!» Это было неспроста. Едва только песня перестала звучать, мама повернула голову и увидела на соседней скамейке папу, который ни о какой любви не думал, может быть, и песни не слышал, а предавался «душевной огорченности»; бедняга уже не замечал, что на одной его ноге красный носок, а на другой — зеленый. Маме стало жаль этого человека. Ей нестерпимо захотелось сделать его счастливым.

Когда-то, когда мама была еще студенткой, они с папой в одной компании праздник какой-то справляли. И вот мама стала смотреть на папу и ждать, когда он ее узнает и поздоровается. А папа хоть и узнал, но не поздоровался. «Наглец», — решила мама и уже встала, чтобы уйти, но тут папа закурил очередную, третью уже сигарету, и мама поняла, что если в ближайшее время не найдется человек, который отучит папу курить, то папа наверняка скончается от никотинного отравления. Нельзя было бросить этого человека вот так — на скамейке, в разных носках — на произвол судьбы. Ко всему еще с мамой невероятное приключилось: ей начало представляться, как этот человек входит в ее дом и спрашивает: «Что это у тебя такой усталый вид, родная?» Потом — что он ее ведет за руку по морскому пляжу, на нем красивые плавки — одна половина зеленая, а другая красная, а на маме красивый купальник, тоже красный с зеленым, и папа ей говорит: «Я научу тебя плавать». Последним представилось, как папа укачивает на руках ее ребенка — меня! Мама поняла: перед ней родной человек.

— Здравствуйте, — сказала мама. — Насилу вас узнала!