Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки - Гавриил Левинзон

— Меня уже обижали! — сообщил Женечка, как только мы покончили с рукопожатием. — Вон тот, который борется, вон тот у стены и еще один — он в столовую ушел.

Я отпустил леща тому, который боролся, и тому, который у стены стоял. Первый убежал плакать в класс, а второй так и остался у стены — смотрел на меня исподлобья, как на собаку, которая того и гляди укусит.

— Ты мне скоро списки составлять будешь, — сказал я Женечке.

Его всему учить надо. Но мне не трудно. Года через два я подберу ему какого-нибудь второклашку, чтоб Женечка ему ненужные марки сбывал. Женечка мне нравится: он хоть и несмышленыш, а в человеческих отношениях неплохо разбирается. Когда мы по четвергам встречаемся с ним в сквере, он садится на скамейку рядышком, прижимается ко мне, заглядывает в глаза и доверяется во всем — ну просто родной человек! Я ни разу его не надул. У меня даже появляется желание подарить ему несколько марок: я беспомощным становлюсь, когда ко мне вот так, по-родственному, прижимаются. Папа говорит, что из всех моих инстинктов самый сильный — инстинкт родства. Однажды ко мне на перемене прижался наш пакостник Зякин — он это делает ради смеха. Можете себе представить, у меня к этому типу теплое чувство появилось. Я Зякина тут же прогнал: он таких чувств не заслуживает. Женечка — другое дело. Я только стараюсь держать себя в руках: если филателисты начнут раздаривать марки, то коллекционированию конец. О порядке в мире я никогда не забываю.

— У меня для тебя куча марок, — сказал я Женечке. — В четверг в шесть начнем наши встречи.

Я попрощался с ним за руку и пошел к себе на второй этаж. На лестнице Женечка меня догнал и сообщил, что тот, который ходил в столовую, уже вернулся и успел Женечке ножку подставить.

— Юноша! — сказал я ему на это. — Ты начинай соображать. Посмотри на этот коридор: вон человеку ножку подставили, а вон бедной девочке не дают пройти. Ты соображай! Неужели подножка — это такое событие, из-за которого стоит беспокоить занятого человека? Дай ему под ребро, и больше он тебе подножек ставить не будет.

Женечка побежал выполнять. Уверен, из меня бы получился хороший педагог. Его мама должна мне цветы носить.

Тут прозвенел звонок, и я пожалел, что нет у меня больше времени заниматься делами: после интеллектуального спада пришло вдохновение.

На третьей переменке, подгоняемый вдохновением, я сбегал в магазин «Школьник» и купил себе дневник для двоек и троек. Я прямо на уроке стал заполнять его и только закончил, как историк наш, Павел Владимирович, вызвал меня закреплять. Я мало что слышал из его объяснения, с трудом на тройку хватило. Мой второй дневник мне тут же пригодился. Так кстати я его купил! Это выглядело прямо-таки таинственно и обнадеживало после вчерашних неудач. Может, я вступил в полосу удач? Может, все сто тысяч удач (это число я без калькулятора прикинул) свалятся на меня в одну неделю? Не теряйся, Дербервиль, куй железо, пока горячо! Я решил сегодня же переговорить со Светой Подлубной. Дело в том, что при большом количестве удач случилось маленькое недоразуменьице, совсем малюсенькое, но оно меня беспокоило почему-то. Можно было подумать, что это не недоразуменьице, а самая настоящая неприятность. Света Подлубная заметила на переменке, как я дергаю головой, и сказала Вальке Сероштану:

— Смотри, какой неприятный!

И хотя я знал: она так говорит, потому что злится на меня, — я расстроился. Вот еще! Можно было подумать, что у меня душа нежная, как у Чувала. Я даже в зеркало пошел смотреться: ничего неприятного я не увидел, но головой все-таки старался больше не дергать.

На последнем уроке у меня появился план: я решил недоразумение со Светой Подлубной исправить. Пусть этот день состоит из одних удач. Вдохновение мне поможет проделать все гладко и успешно.

О том, как, продолжая устраивать свои дела, я почувствовал усталость и потерял интерес к науке

План мой был хитроумный и тонкий, и осуществлять его было радостно. Правда, он требовал терпения, которого у меня лично достаточно, но вот ноги мои часто торопятся и начинают действовать вопреки задуманному. А задумал я пойти к Люсеньке Витович. Я знал, что вскоре после занятий к ней приходит делать уроки Света Подлубная. Нужно было часа полтора выждать. Но уже через час ноги мои начали своевольничать. Когда я появился у Люсеньки, Светы там еще не было. Люсенька мне радостно удивилась:

— Это ты, Быстроглазик? Ой, как хорошо!

Она всем говорит только приятное, и когда разговаривает с тобой, то можно подумать, у нее большей радости в жизни не было. Как-то на каникулах мы всем классом ездили на экскурсию в крепость-герой Брест. Люсенька несколько раз забегала в то купе, где я лежал и почитывал, и все угощала меня — то пирожком, то лимонадом. Я уже решил, что она в меня влюблена, но потом увидел, что она и Мишеньке Теплицкому полбутылки лимонаду принесла. Зря она этого типа обслуживала.

Я сказал Люсеньке, что у меня нет расписания, не знаю, какие уроки на завтра делать.

— Сейчас мы все устроим, — сказала Люсенька.

Она усадила меня за письменный стол, достала дневник, раскрыла. Никто в классе не умеет так аккуратно вести дневник и тетради. Люсенька собирается стать учительницей и по-учительски требовательна к себе — она школу организовала на лестнице (я еще об этой школе расскажу). Люсенька и со мной вела себя как учительница. Только в той игре, которую она затеяла, уж очень маленьким учеником я ей представлялся: первоклассником.

— Достань-ка, Быстроглазик, дневник, сосредоточься и пиши аккуратно.

Оба мои дневника были заполнены.

— Я на листке сперва, Людмила Викторовна, — сказал я. — Боюсь наляпать.

Я раскрыл портфель, чтоб поискать листок бумаги. Я не учел, как может повести себя учительница с первоклассником. Люсенька сама достала дневник из моего портфеля.

— Зачем же, — сказала она, — эта непроизводительная затрата времени. Сосредоточься — и ты напишешь без помарок.

Уже она начала раскрывать дневник. Я вырвал его и сделал вид, что страшно рассердился.

— Хватит! — сказал я. — Я тебе не первоклассник — не командуй! Я четвероклассник, поняла? Ко мне в портфель лазить нельзя!

Люсенька растерялась.

— Ну извини, — сказала она.

Она вышла в другую комнату — наверно, чтоб прийти в себя после моей выходки. Вернулась она с конфетницей, в которой карамельки лежали, поставила конфетницу передо мной:

— Ешь, Быстроглазик.

— Ты извини, — сказал я. — Понимаешь, терпеть не могу быть первоклассником: меня в первом классе по голове портфелем сильно ударили, с тех пор реакция.

— Ладно, Быстроглазик, — сказала Люсенька. — Я же не знала.

Мне повезло: Света появилась, когда я еще писал. Только можно ли это считать везением? Люсеньке она улыбнулась, а в мою сторону так повела глазами, что стало ясно: теперь я для нее — тьфу! Она мне начала выказывать знаки неуважения. И откуда у нее взялось столько этих знаков! Она села на диван рядом с Люсенькой, а получилось: Люсенька не то что ты. Она стала Люсеньке что-то шептать на ухо, а получилось: вот с ней-то я разговариваю. А когда Света засмеялась каким-то своим словам, то можно было не сомневаться: о ком бы эти слова ни были, смеется она надо мной. Умеет, ничего не скажешь. Света взяла Люсеньку за руку, притянула к себе еще ближе и шептала еще долго с очень обидными для меня смешками. И как она заботилась о том, чтобы я ничего не услышал! Как будто я такой человек, что подслушивать стану.

— Хотела делать уроки с тобой, да расхотелось. — Света брезгливо посмотрела на меня — и дурак бы понял, почему ей расхотелось.

Я растерялся: никто еще с Дербервилем так не обходился.

Люсенька и не подумала скрывать, что она поняла, почему Света ушла.

— Вот так, Быстроглазик, — сказала она. — Света тебя осуждает. Ты плохо с Вовиком обошелся. А он такой добрый.

— Расхваливай, — сказал я. — Разве ты поймешь, какой это человек?

— Какой?

— На многое способен, — сказал я. — Если хочешь знать, он клин способен между сыном и отцом вбить. В семейные дела суется!

Люсенька всплеснула руками:

— Что ты такое говоришь?!

Больше мне не хотелось слушать ее учительский голос. Я даже подумал, что чересчур уж она хорошая на вид, — наверно, неискренний человек.

— Ты не обижайся, — сказала Люсенька. — Правда — хоть и горькое, но полезное лекарство.

Это уже было совсем невыносимо.

— Ты опять со мной как с первоклассником!

— Быстроглазик, — сказала Люсенька, — я давно уже перевела тебя в четвертый.

На лестнице я понял: у человека, который в туалете портфель окропляет, все так и должно получаться. Дальше еще хуже будет! Меня уже не радовало, что все происходит закономерно. Я готов был предпочесть научной логике суеверные представления. Хорошо, что я знал, какой суеверия вред принесли людям. Я быстро стал переключать себя на научное мировоззрение, возился, возился, но дело шло с трудом, а когда, наконец, удалось, то мне открылось такое, что лучше бы я остался суеверным.