Чужеземка - Мария Кунцевич

Она разрыдалась. Прибежал отец, схватил ее за плечо и вывел из комнаты.

— Ладно, вернулась, к счастью или к несчастью, так веди себя по-людски, не пугай детей…

Владик остался один в темноте, потрясенный, не уверенный, во сне это было или шяву.

С того дня Роза, когда она после очередного бунта возвращалась к своим обычным домашним обязанностям, всякий раз с пристрастием допытывалась: беспокоились ли о ней дети? Вскоре к этому приучились. Владик, со смущенным лицом, сам выбегал навстречу матери и добросовестно произносил заранее приготовленные слова:

— Ах, наконец-то! Где ты так долго была? Как ты себя чувствуешь? Я так тосковал по тебе.

Владислав и теперь, здороваясь с матерью после пяти-, шестидневного перерыва, не забыл озабоченно нахмуриться. Роза не подняла головы; было видно, что она ждет от сына теплых слов, ждет его беспокойства.

Отношение Владислава к матери не было ни таким ровным, ни таким пылким, как хотелось Розе;— мать, однако, всегда вызывала в нем любопытство и чисто мужское восхищение. Не познав счастья в любви, Роза искала взаимопонимания с противоположным полом на путях материнства; сыновья должны были примирить ее с мужским началом. Казик умер, едва успев просиять двумя-тремя таинственными улыбками, таким образом вся тяжесть Розиной неудовлетворенности пала на Владика. Слишком прямолинейная для того, чтобы находить источник чувственных радостей в ребенке, Роза потребность общения с мужской стихией удовлетворяла иным способом: по мере того как взрослел Владик, ее собственные мечты, понятия, интересы как бы настраивались на мужской лад. Исключительность натуры не позволяла ей заполнить чем-либо пустоту, образовавшуюся в ее жизни изменой Михала. Постепенно женские мечты и желания оставляли ее, и она перенимала у сына самоощущение мужчины. Ей самой в ранней молодости нанесли незаживающую рану, а теперь она всем сердцем разделяла неприязнь подрастающего Владика к девочкам, никогда не защищала перед ним «баб», не пыталась пробудить в нем нежных чувств, напротив, безжалостно, всей своей неудовлетворенной жаждой любви подстегивала его робкий инстинкт завоевателя.

Роза не понимала, что страх Владика перед женщинами был страхом перед ней; что его неприязнь к девочкам-ровесницам проистекала из обиды на нее. Она считала себя его божеством, некой лишенной родовых черт, неуловимой высшей силой, и в качестве таковой хотела руководить его жизнью.

Между тем она постоянно пугала его. И Владик, слабый, живой, уязвимый, чувствительный, хотя и поддавался очарованию матери, ее жизненной силе, странностям, отчаянию, не упускал случая про себя заметить: вот они каковы, женщины. Загадочные, враждебные. И вопреки всему, о чем мечтала для него Роза, в сердце ее сына зарождалась мечта о женщине, которая не требовала бы ни восторгов, ни тревог, довольствуясь нежностью по гроб жизни.

Сызмальства приученный подчинять любовную игру расчету (в перспективе маячил брак с наследницей несметного состояния), Владислав, повзрослев, обратил свое внимание прежде всего на так называемых эффектных женщин. Великолепно одетых высокомерных красавиц. Чувствуя, как у него стучит в висках, ухаживал он за светскими дамами, украдкой запускал глаз в вырезы атласных лифов, ловил надменные взгляды и пытался представить себе эти ослепительные создания побледневшими и плачущими, когда он, пресыщенный, покинет их ради своих высоких мужских занятий, а они предадутся тоске. Он наряжался, зная, что хорош собою, он горел, отчаивался и ненавидел. В неполных восемнадцать лет он цитировал Шопенгауэра, Стриндберга и, слушая, как мать играет Шопена, обливал слезами подушку.

Роза гордилась сыном. Когда Владик стал юношей, она все еще была молодой женщиной. Больше всего она любила показываться с ним в свете. Это позволяло ей забыть об Адаме. Пока Владик был маленьким, повинность сопровождать жену в концерты, на благотворительные базары или хотя бы приходить туда за ней исполнял Адам. Не успевала Роза надышаться воздухом артистизма, богатой богемы, салонной беспечности, как Адам своим видом провинциального учителя, своим озабоченным взглядом напоминал ей о постылых буднях, которые кончатся разве что вместе с жизнью.

У Владика были способности к музыке. Роза научила его играть на фортепиано. Какой же это был триумф, когда шестнадцатилетний сын аккомпанировал ей публично при исполнении концерта Вьетана[22]! Гремели аплодисменты, а они стояли плечом к плечу, оба молодые, красивые, оба из какого-то другого мира. Ошеломленная своим возвышением над толпой и жадными взглядами сановных лиц, Роза любила побеседовать после концерта, издали наблюдая за сыном. В ловко скроенном мундирчике восьмиклассника он холодно поблескивал зубами, кривил оттененные пушком губы, девицы страдали, а Роза упивалась местью. Ах, наконец, наконец она перестала чувствовать себя жертвой, наконец отвердевало ее женское, истекающее кровью сердце, — недобрым взглядом, недоброй мужской силой Владика она теперь могла сама ранить, сама издеваться над женщинами!

И если она уходила с Адамом, все знали, куда ведет ее путь. В скромный дом, к немилому супружескому ложу, к завтрашним будням без неожиданностей. С Владиком — Роза всегда уходила в неизвестное.

6

В первый раз Владик обручился, когда ему было немногим более двадцати лет. Он жил тогда за границей, учился в университете и был полон юношеских идеалов.

Здесь, в большом мире, мир родного дома сократился в его глазах до размеров песчинки. Однако музыка, которую он привык считать чем-то неотъемлемым от Розы, все еще вызывала в нем беспокойство, угрюмое воспоминание о мести — чувства, определявшие духовную атмосферу матери. Из сыновнего благоговения он сам продолжал побуждать себя к этим настроениям, ходил на концерты и в оперу для того, чтобы, хмуря брови, предаваться в честь Розы гневу и отчаянию. Вскоре, однако же, он заметил, что в музыкальных откровениях светлого примирения с жизнью не меньше, чем демонических страстей. Постепенно его сочувствие все больше склонялось к положительному началу в музыке, и так расслабился последний узел, связывавший его с семьей.

В одном из студенческих кружков Владик встретил Галину. Некрасивая и бедная, она не имела в себе ничего от ненавистных соблазнов женственности. Не надо было лицемерно ей покоряться для того, чтобы в конце концов завоевать ее, — она сразу объявила себя побежденной. Не было в ней ни следа гнетущей таинственности, она не возбуждала ни трепета, ни угрызений совести. Они просто вместе работали и отдыхали, согретые ровным теплом ее рабской преданности.