Лес (ЛП) - Бобульски Челси

— Нет, не может.

Я кашляю в ладонь, но это звучит не очень убедительно.

Мистер Эббот изучает меня, без сомнения, взвешивая количество раз, когда я уже прогуливала его занятия в этом году, и тот факт, что у меня всё ещё самая высокая оценка в классе, и я участвую в занятиях больше, чем кто-либо другой, когда присутствую. Оставаться на высоте своих школьных занятий — это мой способ компенсировать свои пропуски перед учителями. Это также помогает мне уговорить директора перейти от отстранения к наказанию, когда у меня серьёзные проблемы. Или, по крайней мере, так было до того, как я обнаружила, что директор Эдвардс влюблён в мою маму по шкале размером с озеро Эри. Я даже однажды подслушала, как он назвал её «малышкой» в разговоре с методистом, и этот факт я не раз использовала в своих интересах.

Мои икры снова сводит судорога, и я сгибаюсь пополам, хлопая рукой по столу, чтобы не упасть.

Глаза мистера Эббота расширяются. Он протягивает мне разрешение на выход.

— Приходи в себя.

Я благодарю его, сгребаю свои книги в охапку и выскакиваю в коридор. Теперь, когда я что-то делаю, я уже чувствую себя лучше, но зуд под моей кожей не утихнет, пока я не опустошу лес от путешественников. Я быстро останавливаюсь у своего шкафчика и бросаю всё в рюкзак. Нет времени отделять то, что мне нужно, от того, что мне не нужно.

Я отправляю Мер сообщение, как только добираюсь до машины, сообщаю ей, что кое-что произошло, и спрашиваю, не нужно ли её подвезти после школы.

Она отвечает: Нет, танцевальная труппа до половины пятого. Кто-нибудь другой может отвезти меня домой. Веселись, прогуливая занятия, неудачница;)

Я не знаю, что Мер думает о том, чем я занимаюсь, когда прогуливаю школу. Возможно, она думает, что я под кайфом, или встречаюсь с парнем, или что-то в этом роде. Это началось сразу после исчезновения отца, и я думаю, она считает, что это мой способ справиться с потерей. В любом случае, она даёт мне личное пространство и в значительной степени оставляет меня в покое, как и все остальные. Иногда у меня возникает ощущение, что она немного ревнует, что я умудряюсь прогуливать школу и при этом получать хорошие оценки. Она не была бы так ревнива, если бы знала, почему я прогуливала занятия или что мне приходится заниматься всю ночь напролёт, просто чтобы не отставать.

Я мчусь по 315-й, набирая сорок пять на поворотах и чуть меньше шестидесяти на прямых участках. Я знаю, что мне следует притормозить, но я не могу. Каждая клеточка моего существа говорит мне двигаться, двигаться, двигаться. Быстрее, быстрее, быстрее.

В миле от моего дома мне приходится сбросить скорость до сорока, когда я становлюсь за мусоровозом. Это тоже хорошо. Я проезжаю скоростную ловушку за следующим поворотом. Полицейский даже не смотрит на меня, когда я проезжаю мимо, просто держит свой радар направленным на поворот. Я вздохнула. Меня убивает ехать так медленно, но было бы ещё хуже, если бы мне пришлось на самом деле остановиться и потратить время на получение квитанции.

Наконец я сворачиваю на подъездную дорожку, вытаскиваю ключи из замка зажигания и направляюсь в лес.

* * *

Я знаю, где находится Брайтоншир, как только переступаю порог, как хищник, вынюхивающий свою добычу. На этот раз он решил обойти вокруг, как будто это затруднило бы его поиск. Я сворачиваю вправо, даже не потрудившись скрыть свои шаги. Не то чтобы он меня не ждал. Мой нож сверкает под послеполуденным солнцем.

Я нахожу его менее чем в миле, он стоит перед амстердамским порогом, уставившись на глифы, вырезанные на ветке, которая нависает над невидимым дверным проемом между деревьями. Он наклоняет голову, а рукой подпирает подбородок. Его глаза двигаются справа налево, как будто он действительно может их читать.

Но это невозможно — это мёртвый язык. Только Древний или прямой потомок стража может прочитать символы.

Я останавливаюсь в полутора метрах позади него, наблюдая, как танцующие полоски солнечного света, пробивающиеся сквозь деревья, превращают его волосы из тёмно-русых в карамельно-золотистые и обратно. Ветер лёгкий, как малыш, задувающий свечи на свой день рождения после особого желания, но он всё равно умудряется шуршать тонким хлопком его рубашки.

Он не отводит взгляда от резьбы и спрашивает:

— Мы должны каждый раз проходить через одну и ту же шараду?

— Какую шараду?

— «Откуда ты пришёл», «вернись к своему порогу», «не возвращайся». Это становится довольно утомительным.

— Нет, — говорю я, смотря на его позвоночник. — Сначала мне нужна от тебя кое-какая информация.

Он отворачивается от порога, и именно тогда я замечаю, что лист почернел по краям. Чёрное стекает по зелёному густыми каплями, как кровь вместо краски. Чернота покрывает лист и капает на землю, но цвет не исчезает. Он с шипением впитывается в землю, тлеет в траве, образуя лужу чёрного стекла.

Мои глаза расширяются, и я делаю шаг вперёд.

— Что это такое?

Я оглядываюсь на другие деревья, на листья на нижних ветвях, которые уже были окрашены в цвета оранжевого пламени, жёлтых солнечных лучей и красных конфетных яблок. Есть несколько тёмно-фиолетовых листьев, которые поднимаются, чтобы показать розовую нижнюю сторону, когда дует ветерок, но ничего такого, что можно было бы назвать настоящим, бесконечно-бездонным чёрным.

— Я не уверен, — говорит он. — В дневниках нет ничего подобного.

Я хмурюсь и смотрю на него, действительно смотрю на него. Я замечаю небольшой шрам на его подбородке, похожий на неровную ямочку, разрез бровей, низко нависающих над глазами.

— Кто ты такой?

— Я не назову тебе своего имени, — издевается он. — Нет, пока ты этого не заслужишь.

— Это что, какое-то правило восемнадцатого века, которому не учат на наших уроках истории?

— Имена обладают силой, — говорит он, наблюдая за нашими отражениями в чёрной луже. — Тебе будет легче контролировать тех из нас, кому здесь не место, если ты знаешь имена, — его взгляд скользит по мне. — Я удивлён, что твой отец не научил тебя этому.

— Откуда ты знаешь моего отца?

— Я не знаком с ним лично, — говорит он, — но я знаю о нём.

— Я тебе не верю.

Он пожимает плечами.

— Верь во что хочешь. Это весь ответ, который я готов дать.

— Прекрасно, — я скрещиваю руки на груди. — Если ты не хочешь сказать мне, кто ты, тогда, по крайней мере, скажи мне, что ты здесь делаешь и откуда ты так много знаешь о лесе.

— Только если ты пообещаешь не отсылать меня обратно.

— Нет, извини, — говорю я, хватая его за руку и разворачивая обратно к порогу. — Не настолько заинтересована.

Он вырывает свою руку из моей хватки.

Я вздыхаю.

— Только не говори мне, что мне снова придётся посылать с тобой своих друзей. Они не очень приятные.

Он делает шаг ко мне, тени затуманивают его глаза.

— Здесь что-то происходит.

Его дыхание шепчет на моих губах. У него вкус чёрного чая и корицы, смешанный с запахом костра, который пропитывает его рубашку.

— Лес меняется. Ты должна это чувствовать. Темнота, которая подкрадывается днём. Глаза, наблюдающие, когда рядом никого нет.

Его физическое присутствие настолько велико, настолько сильно, что мне хочется отступить назад. Но это не мой стиль. Не здесь. Не в моём лесу. Вместо этого я наклоняю голову вперёд, так что наши лбы почти соприкасаются.

— Я ничего не чувствую.

— Лгунья.

Ветер усиливается, и запах леса — коры, сырой земли и осенних листьев — проникает в мои ноздри.

Я выдыхаю.

— Ладно, может быть, что-то… не так, — говорю я, думая о французском путешественнике — было темно, так темно — и голосе папы, приветствующего меня дома, в то время как тропинка затягивала меня вниз.

Я указываю на почерневший лист.

— И это не совсем нормально.

— Это ухудшается, — говорит он, — что бы это ни было.