Трудно стать Богом - Вячеслав Рыбаков

А через два года наши полезли в Афган.

Прощай, счастливый мальчик.

Малянов решительно сел и спустил ноги с тахты. Комната решительно поплыла. Малянов, набычившись, уставился в пол.

– Ух, блин, – вслух пробормотал он.

Посидел немножко и снова лег.

Приоткрылась дверь, и в комнату осторожно просунулась Иркина голова.

Несколько секунд Маляновы смотрели друг на друга. Потом Ирка спросила на манер свежезамужней путаны из телерекламы:

– Может быть, «Алка-Зелцер»?

Малянов в ответ застонал и по-жаровски, со страданием в голосе, протянул из «Петра Первого»:

– Катя, рассолу!

Ирка вошла и присела на край тахты.

– Пациент скорее жив, чем мертв, – констатировала она фразой из «Буратино». – Ну и зачем тебе это надо было?

– Что? – спросил Малянов.

– Столько выхлебать.

– Ой, Ир…

– Никаких «ой» и никаких «Ир». Я понимаю, можно выпить рюмку, две – чтобы согреться, расслабиться, чтоб разговор… Что я, ведьма? Баба-Яга? Понимаю. Даже сама могу. Но ведь ты зеленый! И вчера прекрасно знал, что утром будешь зеленый. И никуда не годный.

– Иронь, ну ладно тебе… У Глухова что-то случилось – то ли их контору прикрыли совсем, то ли еще что… в отпаде человек. Ну, оттянулись! Когда так вот с истерики оттягиваешься – за дозой не уследить.

Ирка поджала губы.

– Ну конечно, у Глухова, – сказала она саркастически. – У Глухова отпад с истерикой – а медузой ты лежишь.

– Надо, кстати, позвонить ему, – озабоченно сказал Малянов. – Жив ли…

– Он нас переживет.

– Только, наверное, лучше попозже… Вдруг спит?.. Сколько сейчас времени, Иронь?

– Я – не говорящие часы, – Ирка поднялась. – Вон лежат – встань, возьми и посмотри. Если можешь. А если не можешь – то и незачем тебе время.

У двери она остановилась. Обернулась.

– Работать, как я понимаю, мы сегодня не в состоянии.

– Ну почему… К вечеру я, может, и оклемаюсь.

– Ну тогда вечером и посмотрим. А покамест – объявляется хозяйственный день. Пробежка по лабазам и обеспечение недельного запаса продовольствия, стирка, уборка квартиры. Что предпочитает ваше изболевшееся от препон бытия, алчущее алкогольного отдохновения сердце?

– Откровенно говоря, сердце предпочитает пару бутылок пива, а потом еще пару часов поспать, – с бледной улыбкой натянуто пошутил Малянов.

Ирка вытянула к нему обе руки и показала две фиги.

– Тогда, хозяйка, у сердца нет предпочтений. Руководи, я все приму и все исполню.

– Договорились. Поднимайся пока, а я посоображаю, как тебя лучше приспособить.

Со второй попытки акт оставления ложа прошел успешнее. Сунув ноги в шлепанцы, горбясь, Малянов нешустро пошлепал в ванную. Дремлющий на полочке под вешалкой, среди перчаток и шарфов Калям нехотя приоткрыл на него глаз, но не пошевелился и не издал ни звука. Из кухни выступил Бобка, остановился – руки в карманах.

– Что, сильно вдула? – сочувственным баском спросил он вполголоса.

Малянов только рукой махнул. Потом сказал:

– Правильно вдула. Самому тошно…

Бобка коротко хохотнул со знанием дела.

– Еще бы не тошно… Ох, и разит от тебя, па.

– Представляю… Ничего, Боб. Сейчас душ приму, зубья вычищу, всосу кофейку – и наверняка реанимнусь. Мы еще увидим небо в алмазах.

– Давай. А то смотреть на тебя – прямо сердце кровью обливается.

Малянов благодарно улыбнулся сыну и открыл дверь ванной.

– Да, тебе какое-то странное письмо пришло! – крикнула Ирка из комнаты.

– Что за письмо? – Малянов остановился на полушаге, сразу ощутив холодок нехорошего предчувствия.

Ирка вышла в коридор с бумажкой в руке. Листок ученической тетрадки, кажется.

– Я где-то к полуночи выглядывала тебя поискать…

– Елки-палки, зачем?

– Ну как. Все-таки муж. Вдруг тебя твоим пресловутым грузовиком размазало. Да ты не беспокойся, я только во двор. Ни тебя, ни грузовика, естественно, не обнаружила…

Куда как естественно, подумал Малянов.

– А на обратном пути смотрю – что-то белеет в дырочках. Когда оно туда попало… прямо чудесным каким-то образом. Перед программой «Время» Бобка за «Вечеркой» лазил – его еще не было.

«Знаю я все эти чудеса», – снова, как когда-то, подумал Малянов. Он сразу забыл и о головной боли, и о душе.

– Без конверта, просто сложенный вчетверо листок. И надписан поверху: Малянову.

– Дай!

– Мы прочитали, извини… раз уж без конверта. Ничего не поняли, чушь полная. То ли кто-то подшутил, то ли после такого же вот снятия стресса перепутал ящики… или дома…

– Или города, – добавил Бобка.

Малянов развернул листок. Точно, тетрадка. В клетку. Небо в крупную клетку.

– А руки-то дрожат, – с отвращением сказала Ирка. – Позорище. Пьяндыга подзаборный.

Руки дрожали, и душа дрожала, как заячий хвост. Началось. Началось. Глаза Малянова раз за разом пробегали коряво написанные, неровные, бессмысленные фразы: «Если вам дороги разум и жизнь, держитесь поближе к торфяным болотам. Само ломо. Мы не шестерки! Отрежь хвост. Вечер».

Он медленно, как черепаха, сглотнул. Поднял взгляд на жену. Она смотрела на него безмятежно и чуть иронично. Или чуть презрительно.

– Хотела выбросить, но не решилась, – сказала она. – Как ни крути, тебе адресовано. Может, секреты какие-то, – усмехнулась. – И вообще, это было бы неуважительно по отношению к главе семьи.

– Генри Баскервилю жена Стэплтона писала про торфяные болота, – не утерпел Бобка. – Только у нее было наоборот: держитесь подальше!

– У буржуев всегда все наоборот, – изо всех сил стараясь, чтобы голос его не выдал, проговорил Малянов. Листок трясся в руке. Малянов протянул его Ирке. – Конечно, кинь в ведро. Ребята, наверное, балуются. Может, это вообще знатоку торфяных болот Малянову-младшему. Видишь, как он сразу расшифровку начал.

– Мы эту версию отрабатывали, – солидно пробасил Бобка. – По нулям.

– Ну я не знаю, – сказал Малянов.

Легким пролетающим движением руки Ирка взяла из его трепещущих пальцев письмо и послушно двинулась на кухню, где под раковиной стояло помойное ведерко. Малянов смотрел ей вслед и думал: она действительно не понимает? Или, подобно ему, мужественно делает вид? Храбрость или черствость? Помнит ли она, как этот вот отца уже переросший симпатяга, а тогда – трехлетний ласковый бойкий лопотун тужился у них на коленях до слез до побагровения: «Ы-ы-ы! Ы-ы!», и не мог произнести ни слова? То есть помнит, конечно, еще как помнит – но связывает ли с тем, что происходило потом и продолжает происходить теперь? Или для нее эта история и впрямь сразу кончилась, как только Вечеровский бесследно исчез из своей квартиры – то ли действительно уехал на Памир, как собирался, то ли нет – и Бобка после трехдневных невыносимых мук, трех дней ада кромешного сразу вновь залопотал? И, как вообще свойственно женщинам, разделяющим жизнь на ящички: это – отдельно, это – отдельно, а это – само по себе, и не сметь перемешивать, она запихнула все, тогда происходившее, в герметичный бокс, тщательно его опечатала и уже ни за что не заглянет туда?