Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Его профессия была <…> экзотической – он был психопатологом. Не психиатром, а именно психопатологом»[55], – напишет Юрий Мамлеев об отце[56]. Это важное для него различие Юрий Витальевич неоднократно подчеркивал и в автобиографических заметках, и в интервью[57], особо, впрочем, не распространяясь о том, чем именно занимался его отец как ученый, и упоминая лишь, что Виталий Иванович изучал Фрейда, когда «фрейдизм еще только входил в моду»[58].
Между тем круг научных интересов Виталия Ивановича был вполне конкретным и полностью соответствовал академическому духу раннесоветского времени. Он действительно интересовался психоанализом, но отнюдь не в романтическо-мистическом разрезе, как можно было бы подумать. В 1930 году в издательстве «Безбожник» вышла написанная Виталием Мамлеевым восьмидесятивосьмистраничная брошюра «Фрейдизм и религия. Критический очерк»[59], в которой он выступил против попыток коллег поставить психоанализ на марксистские рельсы. Религиовед Давид Дамте так описывает эту работу:
Мамлеев прямо – вопреки многочисленным попыткам своего времени – заявляет, что какое-либо совмещение или объединение марксистского, который считает единственно последовательно материалистическим, и психоаналитического подходов невозможно. Фрейдистское понимание бессознательного, по его мнению, является идеалистическим[60].
Судя по немногочисленным архивным документам, дошедшим до наших дней, Виталий Мамлеев намеревался последовательно развивать свой пессимистичный взгляд на совместное будущее психоанализа и советской науки. Об этом свидетельствует, например, сохранившийся план доклада «Проблема изучения психологии отхода от религии». Это была «одна из первых попыток (если не первая) исследовать не обращение, конверсию, а обратный процесс – деконверсию в отечественной науке»[61].
У нас есть все основания предполагать, что за туманным понятием «психопатология» Юрий Мамлеев, скептически относившийся ко всему материальному, стремился если не скрыть, то отодвинуть на второй план весьма приземленный характер отцовских изысканий, равно как и тот факт, что в книгах и журналах рядом с его фамилией громоздился аляповатый словесный кадавр: «Центральный совет Союза воинствующих безбожников СССР». Более того, Виталий Мамлеев был, пусть и косвенно, связан с НКВД: после аспирантуры он получил место в основанном чекистами Государственном институте по изучению преступности и преступника (ныне Институт законодательства и сравнительного правоведения).
Всякий художник стремится подлатать реальность в соответствии со своим художественным видением мира, и потому неудивительно, что вместо обыденных фактов в рассказах Юрия Мамлеева о семье возникал скорее полуфантомный образ отца – эдакого булгаковского профессора, обладавшего почти сверхъестественным даром исцеления душевных недугов:
Как-то мы шли с ним по Тверскому бульвару. Я разоткровенничался и рассказал ему о своих фантастических снах. Эти страшные ночные приключения одолевали меня. Я старался проснуться и как бы просыпался, но сон во сне все еще продолжался какими-то двойными или даже тройными циклами, и лишь к утру я из них наконец выходил.
И вот на Тверском отец выслушал мой рассказ о ночных историях, где появлялись всякие чудовища, преследовавшие меня, я от них спасался, они вновь и вновь пытались достать меня своими щупальцами. Рассказывал я отцу про все это весело, а он взял меня за плечи и, глядя мне в глаза, мощным гипнотизирующим, каким-то убийственным тоном приказал: «Больше тебе это никогда не будет сниться!» И действительно, пугающие детские сновидения прекратились. Как рукой сняло![62]
Как бы то ни было, академическая карьера старшего Мамлеева продлилась недолго. В самом конце 1920-х психологическая наука попадает под идеологический пресс, и даже критические упоминания фрейдизма становятся более чем нежелательными. Дело в том, что ранняя история советского психоанализа была тесно связана с именем Льва Троцкого, который не только не замечал[63] очевидного для многих противоречия между фрейдистскими идеями и материалистическими догматами, но и считал психоанализ одним из средств создания нового человека, лишенного индивидуалистических пережитков. В 1930 году закрывается Русское психоаналитическое общество, а к 1933-му на психоанализ налагается официальный запрет, и его ведущие представители попадают под каток государственного террора.
Виталию Мамлееву удалось избежать первой волны репрессий: отойдя от психоаналитических исследований, он благоразумно сосредотачивается на преподавательской работе, чтобы уже накануне войны оказаться под арестом по 58-й статье УК РСФСР («Контрреволюционная деятельность»). В 1943 году семья Мамлеева получит известие о том, что Виталий Иванович погиб в лагерях. Когда в Советском Союзе психологические исследования станут легальными, ученые вновь обратятся к идеям Мамлеева в области психологии религии, но сам он нигде не будет упомянут – имя талантливого специалиста окажется вычеркнутым из истории отечественной науки. Впрочем, судьба отца ничуть не помешает Юрию Витальевичу в XXI веке восхищаться Сталиным, поскольку вождь народов спас страну от фашизма, да и «ГУЛАГ возник при Ленине, а не при Сталине»[64].
О матери писателя, Зинаиде Петровне Мамлеевой, известно еще меньше и лишь со слов ее сына. Родилась она «около 1900 года»[65] в купеческой семье староверов Романовых, получила классическое образование в царской гимназии, поступила на кафедру экономгеографии МГУ, где и стала потом работать. Несмотря на свое происхождение, Зинаида Петровна была, как выразились бы сегодня, совершенно европейским человеком, спокойно принявшим революцию. Сам Мамлеев, рассказывая о том, чем жила его мать, дает такой исчерпывающий образ:
Помню, мне было лет десять, я сидел в садике (не в детском, а в смысле зелени) и воображал жизнь дореволюционной России, когда люди верили в Бога. Что же произошло сейчас, почему ситуация столь радикально изменилась и такая бездна отделяет советский мир от мира Российской империи? Я подумал, если люди верили в Бога и в бессмертие души, то жизнь должна быть совершенно другой. И взгляд на нее должен быть другим – более нормальным, более жизненным, более возвышенным, соответствующим душе человека. И меня поразило, насколько во времена неверия все переменилось: человек вдруг стал обречен на короткую, жалкую жизнь, а потом – небытие, полное, окончательное и бесповоротное. Меня поразила эта чудовищная разница, этот разрыв… Но тогда всей глубины этой катастрофы я не постигал – мол, еще вся жизнь впереди, что-нибудь придумаю. Мать моя сторонилась подобных вопросов и больше занималась своими нежными чувствами, охраной моей жизни и обучением меня иностранным языкам[66].
В такой, совершенно типической для того времени семье 11 декабря 1931
