На фронте затишье - Геннадий Григорьевич Воронин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вам по пути. Езжайте в село Медянка, — бросил «сухарь» п, выдохнув очередную порцию перегара, снова погрузился в бумаги.
В поисках попутной машины мы побрели по улице, то и дело приветствуя офицеров, встречавшихся на каждом шагу. Вскоре я убедился, что меня они вовсе не замечают, отвечают на приветствия ей одной. Большеглазая, с выбивающимися из-под лихо заломленной пилотки смоляными волосами, в зеленой шинельке, аккуратно облегающей ее статную фигуру, она не могла не привлекать внимания. Лина из таких девушек, встретив которую где-нибудь на улице, невольно оглянешься, чтобы посмотреть на нее еще раз.
Так было во многих прифронтовых деревушках, через которые мы проходили. На Лину оглядывались. А однажды нас остановил майор-интендант. Спросив, кто мы и куда направляем стопы, он долго вертел документы Лины в своих полных розовых пальцах.
— Значит, в саперный? — сказал он, задумчиво заглядывая Лине в глаза. И вдруг предложил:
— Пойдемте ко мне в минометный. Я все оформлю. Нам тоже нужны санинструкторы.
— Ему не санинструктор нужен, — с презрением сказала Лина, когда мы тронулись дальше. — Так и ест глазами. Здесь, на фронте, все мужчины такие.
Она старше меня ровно на год. Ей девятнадцать. И по званию старше. И все-таки я не мог согласиться, чтобы всех мужчин «стригли под одну гребенку». Наши мнения разошлись, и мы спорили целый день. В конце концов она сказала мне что-то дерзкое. Но обиды на нее не осталось.
На Лину вообще невозможно обижаться. Как-то так получается, что она всегда оказывается права.
От села к селу шагали мы вместе, догоняя штаб бригады, которой были приданы самоходчики и саперы. Но наступление было таким стремительным, что на месте штаба мы всякий раз заставали только телефонистов, накручивавших кабель на тяжелые пузатые катушки.
Как-то, усталые и промерзшие, постучались в первую попавшуюся хату. Приветливая хозяйка поставила на стол огромную миску борща и пристально, с тихой жалостью смотрела, как мы едим. Потом она принесла и бросила на пол охапку соломы, застелила ее домотканым рядном, подала две пуховые подушки. Помню, как наблюдавшая за хозяйкой Лина странно покосилась в мою сторону, и в ее настороженном взгляде я прочел затаенную тревогу. Она легла первой — на краешек постели, чуть ли не на пол, и с головой завернулась в шинель. Мы уснули, словно убитые, даже не пожелав друг другу спокойной ночи.
На следующий день она была веселее обычного. Расспрашивала о моей жизни и охотно рассказывала о себе.
Она из Кировской области. Из города Советска. После десятилетки начала работать на каком-то заводе. Долго просилась на фронт. Райком комсомола послал ее на курсы медицинских сестер…
Лина ничуть не изменилась. Только вместо шинели на ней новенький полушубок да чуть-чуть потемнели щеки.
— А ты какой-то другой. — Она вскидывает брови стрелки. — Как будто постарше стал…
Мы совсем забываем, что рядом. Бубнов, Смыслов, Кравчук и все-таки не усидевший в землянке Пацуков. Они напоминают о себе сами.
— Вы к нам надолго? — спрашивает Кравчук.
Всегда самоуверенный, грубоватый в обращении с младшими по званию, старшина произносит эти слова необычным для него вежливым, заискивающим тоном.
— Я и сама не знаю на сколько. — Лина бросает на Кравчука равнодушный взгляд. — Здесь наша рота. Мне надо найти лейтенанта Редина.
Бубнов приглашает ее в блиндаж — отогреться и отдохнуть. Под завистливыми взглядами Кравчука и Смыслова мы спускаемся вместе с Линой в землянку. Кравчук шагает за нами. Но лейтенант придерживает его за рукав.
— Тебе, Кравчук, там нечего делать. Разжигай костер. Покормить надо гостью. Назначаю тебя кашеваром…
И слова его заглушаются смехом.
Входим в блиндаж. Лина бросает на нары свой тощенький вещевой мешок, кладет рядом санитарную сумку, мельком осматривает наше жилище и, словно убедившись, что мы одни, подходит ко мне вплотную.
— А ведь я соскучилась. Честное слово!
Она приподнимается на цыпочках и торопливо целует меня в щеку холодными бескровными губами.
Сразу посерьезнев, Лина расстегивает верхние пуговицы полушубка, устало опускается на нары и смотрит в мою сторону пристально, настороженно. Мне страшно хочется обнять ее, сказать ей что-нибудь ласковое. Но слова не идут. Мысли путаются… Чтобы скрыть волнение, подбрасываю в печурку дрова — мелкие обломки сухих хворостин. Огонь разгорается ярче. Прутья сразу начинают потрескивать, стрелять угольками.
— Хорошо у вас здесь. — Лина протягивает руки к огню, пододвигается поближе к печурке. — А я намерзлась за эти дни. Все время на холоде…
Она вытаскивает из своей санитарной сумки обломок гребенки и начинает расчесывать волосы.
Только теперь, когда понемногу проходит растерянность, начинаю понимать, как я рад ее видеть снова.
— Ты, наверно, уже привык на передовой, — задумчиво говорит Лина. — А я никак не могу привыкнуть… Помнишь пухленького майора? Который проверял документы?
— Конечно.
— Приезжал к нам в батальон. Разыскал меня. Опять сватал. Ох и противный…
Она смотрит на меня с затаенной улыбкой. И вдруг произносит:
— А хорошо тогда было… Когда мы вдвоем путешествовали. Я часто вспоминаю об этом.
— Я тоже…
— А ты как вспоминаешь? — она запинается. — Ну, я хотела спросить: по-хорошему или по-плохому?
— По-моему, у нас не было ничего плохого.
— А ведь могло и быть…
Лина смотрит мне прямо в глаза, а я никак не могу понять, что она имеет в виду… Скорее всего, она напоминает мне о ночевке в лугах, в стогу сена, который стал нам убежищем от назойливого осеннего дождя.
…Мы вместе выдергивали мокрые пучки, добираясь до сухого, непромокшего слоя. Она до крови наколола палец. И растерялась. Наверное, оттого, что у нее — санинструктора— не оказалось с собой даже крохотного клочка марли. Мне пришлось разорвать носовой платок — белоснежный, чистый внутри и потертый, потемневший на складках. Когда я обматывал ее палец, Лина заметила красивую вышивку и спросила:
— Дареный?
— Да.
— От девушки?
— Да.
— И не жалко?
— Нет.
— А ты любишь ее?
Я ничего не ответил… Мы вместе залезли в тесную узенькую пещеру, наполненную мятным запахом трав. Забросали ноги охапками сена и легли рядом. Ее полусогнутая рука упиралась мне в грудь. Она, не мигая, долго смотрела на кусочек неба, потом тихо спросила:
— А кто эта девушка? — И мне показалось, что голос ее дрогнул.
— Одноклассница…
Лина повернулась на бок, ко мне лицом. Я сразу почувствовал ее дыхание и лежал в каком-то странном оцепенении, не смея пошевелиться…
В дверь блиндажа стучат — вежливо, как в чужую квартиру. Сквозь щели доносится голос Смыслова:
— К вам можно?
Юрка приоткрывает
