Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу - Алекс Капю

Мне это не по карману, сказал Блох.

Если хотите, я позвоню Гейзенбергу. Насколько мне известно, он ищет второго ассистента.

Феликс молчал.

Понимаю, повторил профессор. Ваш отец?

Феликс кивнул. Мой отец не очень восприимчив к обаянию электронов.

Будьте мужчиной, сказал профессор, сообщите ему о своем решении. Вряд ли он откажет вам в благословении.

Вообще-то Лаура д’Ориано не всегда горевала по поводу отчисления из консерватории и вынужденного отъезда из Парижа. Конечно, горько сознавать, что как артистка она не состоялась, но разлука с по-северному серым городом огней, который двадцать два месяца кряду выказывал ей безжалостное равнодушие, все-таки стала избавлением для ее средиземноморской натуры.

В Марселе она чувствовала себя превосходно. По-восточному пестрая суета в порту напоминала ей беззаботные дни детства в Смирне или в Дамаске, здесь она за день слышала больше смеха, чем в Париже за год. Конечно, борьба за существование и здесь была жестокой, каждое утро квартал объезжала конная повозка из морга, подбирая бедолаг, которые за ночь в одиночестве и без поддержки закончили свой путь где-нибудь на заднем дворе, на подвальной лестнице или за штабелями досок. Но пока бедолаги кое-как держались на ногах и им хватало сил самим добывать себе на день кусок хлеба и сухой ночлег, старинный портовый город благосклонно их терпел как старожилов.

Теперь Лаура знала всех обитателей квартала и, когда ходила за круассанами к завтраку, здоровалась направо и налево, а вечерами, когда стены после заката отдавали солнечное тепло, часто далеко за полночь сидела подле магазина в свете уличного фонаря, курила и радовалась, если к ней присоединялись друзья по кварталу. Официанты окрестных бистро проводили с ней свои перекуры, торговец устрицами мимоходом дарил ей полдюжины. Иногда небрежной походкой подходили мальчишки-школьники и дерзко просили у нее огоньку, чтобы прикурить краденые сигареты, вечерами же к ней подсаживались проститутки, укладывали повыше свои измученные ноги и предостерегали от опасностей этого мира, будто Лаура наивная деревенская простушка.

Скоро пошла молва о том, что у нее красивый голос. Иногда друзья упрашивали ее в завершение вечера спеть восточную песню про любовь; тогда она радостно соглашалась, забиралась на свой стул и меланхолично пела в ночи. Но когда официанты предлагали посодействовать и устроить ей выступление в кафе с танцплощадкой или в мюзик-холле, Лаура отказывалась, так как понимала, что там ей, как прежде матери, придется привлекать на помощь декольте и подвязку. А она еще в раннем детстве поклялась никогда этого не делать.

Поскольку же детство кончается и детские клятвы теряют силу, а Лауре уже сравнялось двадцать, она решила снова обдумать этот вопрос. Будни продавщицы наводили на нее скуку, и она все еще тосковала по сцене. Ну а если молодая женщина тоскует по сцене, ей придется заплатить за вход, то бишь показать подвязку, так было во все времена и во всех областях искусства.

И в марте 1931 года Лаура в конце концов приняла ангажемент и пять вечеров подряд выступала в «Черном коте». У хозяина нашелся в запасе казацкий костюм с опушкой из поддельного горностая, который сидел на ней как влитой, и она пела русские песни про любовь и плясала казачок. Публика неистовствовала, сама Лаура наслаждалась огнями рампы и аплодисментами, да и пятнадцать франков, которые ей платили за каждый вечер, были очень кстати. По окончании вечера у черного хода всегда поджидал приятель-официант, ограждавший ее от не в меру восторженных зрителей и рыцарски провожавший домой.

Лаура конечно же сознавала, что в художественном плане ее выступления были весьма скромны, да и голос с парижских времен слегка заржавел, но публике она бесспорно доставляла удовольствие. А разве не высшая цель любого артиста – радовать публику? И коль скоро радость публики еще возрастет, если покажешь чуточку декольте или ножку, то почему бы и не показать?

Выступала она не так уж часто. Марсель – второй по величине город во Франции, но все равно провинциальный, музыкальных кафе там наперечет, и, выступив в каком-нибудь из них, Лаура могла думать о следующих гастролях не раньше чем через год. Быть может, позднее, когда ее имя станет достаточно популярным, удастся устроить небольшое турне по Лазурному Берегу – в Канны, Ниццу и Монако.

Лаура обжилась в Марселе, как нигде до сих пор. Родители заметно постарели, запасы в музыкальном магазине не иссякали. И вот настал тот вечер, когда дверь торгового помещения распахнулась и вошел молодой человек – белый полотняный костюм, белые гамаши, белая шляпа-борсалино на напомаженных волосах. Он остановился, широко расставив ноги и покачиваясь, потом короткими, пронзительными взглядами осмотрел все углы, будто принадлежал к числу тех молодых людей, что ведут опасную жизнь и в любую минуту должны быть начеку, остерегаясь могущественных противников. В конце концов он перевел острый взгляд на Лауру, пальцем сдвинул борсалино на затылок и сказал:

Бонжур, мадемуазель.

Бонжур, молодой человек, ответила Лаура и отметила, как юноша вздрогнул от такого обращения. А она, чтобы его порадовать, с наигранной робостью потупила глаза.

Мне нужны ноты, сказал он, покачиваясь с пятки на носок и поскрипывая кожаными гамашами. Я слышал, у вас богатый выбор.

Совершенно верно, месье. Желаете что-то определенное?

У меня много желаний, и очень определенных, сказал он, доставая из нагрудного кармана сложенный листок бумаги. Концерт для кларнета Моцарта у вас найдется?

Конечно.

Лаура открыла ящик и улыбнулась. Этот расфуфыренный юнец, корчащий из себя дерзкого вояку, чтобы скрыть собственную безобидность, стал для нее приятным разнообразием в бесконечной череде раболепных эмигрантов и злобных старых матросов. Белый костюм ему очень к лицу, а в изгибе верхней губы сквозит упрямство, которое так и хочется стереть поцелуем. Походка легкая, наверно, он хороший танцор. И по-французски говорит с резковатым, но одновременно мягким и мелодичным, почти по-девичьи звонким акцентом, который был Лауре незнаком.

Еще я хотел бы Лунную сонату Бетховена, сказал молодой человек.

Концерт для кларнета вам, стало быть, не нужен?

Мне нужно то и другое, концерт для кларнета и Лунная соната.

Он резко втянул воздух сквозь зубы.

Как вам будет угодно, сказала Лаура, открывая другой ящик.

Пять экземпляров, пожалуйста.

Пять экземпляров Лунной сонаты?

И три экземпляра прелюдий Шопена.

Лаура с удивлением посмотрела на молодого человека, но открыла еще один ящик.

Кроме того, мне нужна… Сюита си-минор Ио ганна Себастиана Баха. Один экземпляр.

Вся партитура?

Только поперечная флейта. Затем два экземпляра Венгерских танцев Брамса и три – «Картинок с выставки» Мусоргского. Пожалуй, это все. Хотя нет. Еще «К Элизе» Бетховена, пожалуйста. Двенадцать экземпляров.

Двенадцать «К Элизе»?

Двенадцать, ничего не поделаешь.

Простите, вы что же, шутите со мной?

У меня есть деньги, мадемуазель, плачу наличными. Сколько с меня?

Оба прошли к кассе, и, пока она выписывала счет, молодой человек представился.

Его звали Эмиль Фраунхольц. Двадцать пять лет, швейцарец, родился и вырос на Боденском озере, в деревне под названием Боттигхофен. Два-три года назад, уклоняясь от призыва на службу в швейцарскую армию, сбежал в Марсель и с тех пор перебивался в жизни случайными заработками и комбинациями, предназначенными в первую очередь для того, чтобы как можно лучше оградить его от военной службы и от крестьянской маеты.

Самая доходная комбинация заключалась вот в чем: за определенную мзду он через посредников собирал в колониях письма солдат из французского Иностранного легиона и мимо военной цензуры переправлял в Марсель, а оттуда обычной почтой рассылал адресатам. Кроме того, за предоплату снабжал легионеров сувенирами, которых в Сиди-Бель-Аббесе, Сайгоне или Нумее не достать, – фотографией той или иной актрисы, банкой каштанового пюре, килограммчиком вяленой трески, десятью граммами опиума или же Лунной сонатой.

Иногда карманы у него раздувались от денег, а иногда он сидел без гроша, ведь его гешефты были подвержены резким конъюнктурным колебаниям. Наибольший оборот он делал, когда в казармах квартировали старые вояки, которые знали, что к чему, и не боялись при необходимости подкупить часового бутылкой водки или вырубить неподкупного хорошо рассчитанным ударом по затылку; хуже всего обстояло, когда в казармах были новички, которые еще полагали устав священным законом.

Осечки случались у Эмиля Фраунхольца и когда один из его посредников терпел провал, а такое происходило каждые несколько месяцев. Тогда его ожидал визит военных полицейских, которые носили белые шлемы, задавали неприятные вопросы и могли проявить изрядную грубость, если им врали. В подобных случаях Эмиль почитал за благо на время отойти от дел и съездить к несуществующей тетушке в Ниццу или в Канны.