Последняя репродукция - Дмитрий Герасимов

Выпроводив странную гостью, Федор присел на табурет и, закрыв глаза, с силой надавил на них ладонями: явно еще не закончилась суббота! А может, это знак, что воскресенье будет продолжением вчерашнего дня? А может, вся его жизнь теперь станет непрекращающимся восемнадцатым июля?

«Сегодня Елену не потащу с собой в студию, – решил он. – Пусть отдыхает, бедняжка. Она уже на грани нервного срыва».

В ванной Федор, пока умывался, время от времени поглядывал в зеркало: не появилась ли опять за его спиной странная птица? Наклонялся, брызгал в лицо ледяной водой и вновь выпрямлялся и поглядывал в зеркало.

– Я тоже на грани нервного срыва…

Он уже покидал квартиру, когда затрещал телефон. Не разуваясь, Лосев бросился в комнату и схватил трубку. Он не сомневался, что сейчас услышит знакомый и странный женский голос, пронзительно шипящий: «Знаешь, кто я? Я не тетушка Нелли! Я – Васса Федоровна!»

Но на другом конце провода оказался неизвестный мужчина.

– Доброе утро. Извините за ранний звонок, но я боялся не застать вас дома. Моя фамилия Гаев. Я следователь лобнинской прокуратуры. Мне нужно с вами поговорить.

Федор хотел спросить, с какой целью он вдруг понадобился следователю прокуратуры, но вместо этого неожиданно для себя зачем-то вздохнул жалобно:

– Ко мне в квартиру сегодня залетела птица…

– Синяя? – насмешливо поинтересовался голос.

Федор замолчал, путано соображая, что ответить, но звонящий не дал ему опомниться:

– Завтра вам будет удобно? Запишите мой рабочий телефон…

Лосев и сам не знал, суеверный он или нет. Он не запоминал приметы, но чутко прислушивался, когда кто-нибудь вздыхал: «Это к несчастью…» Или: «Нехорошая примета. Будет горе».

Обычно Федор плевал через плечо при виде черной кошки и смотрелся в зеркало, когда вынужденно возвращался за чем-нибудь с пути. Но приметы посерьезнее были неведомы ему и поэтому пугали своей таинственной и зловещей знаковостью. Особенно если кто-то их неожиданно расшифровывал при нем.

Он опасался примет. Боялся неожиданных, странных, необъяснимых событий в своей жизни, про которые кто-нибудь вдруг скажет, вздыхая: «У-у! Это не к добру».

Федору казались ужасными любые пророчества. Он не хотел знать ничего о своей будущей судьбе. В отличие от того же Камолова Федор никогда не ходил к гадалкам и экстрасенсам, ни о чем не спрашивал бабок и провидцев, никому даже не рассказывал своих снов. Одна короткая, но обжигающая мысль всегда брала верх над естественным любопытством. Мысль о том, что вот сейчас он услышит: «Знаешь, Федор, а ведь ты ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ БУДЕШЬ НЕСЧАСТНЫМ».

Он хорошо запомнил картинку из собственного детства.

Его бабка по отцу Катерина Степановна славилась во всем Николаевске и за его пределами способностью утешать и успокаивать. К ней приходили разные люди.

– Баб Кать, подскажи…

– Баб Кать, чтой-то на душе тревожно…

– Муторно, баб Кать…

Несли вареные яйца, недопитый кофе, расчески и бумажки.

– Видно что, баб Кать?

Рассказывали сны, видения и кошмары. Бежали с рассыпанной солью и сломанными коромыслами.

– Баб Кать, я третьего дня водицу зачерпнула с ключа, а она… горькая! Ой, верно, не к добру?

Баба Катя всех успокаивала:

– К известию хорошему…

– Ой, девонька, отяжелеешь к осени! Петра-то своего порадуешь сыном!

– А это, милый, к радости нечаянной…

– Вскорости… вскорости… ты только жди, родная…

Маленький Федя дернул бабку за рукав:

– Бабушка, что же ты всем одно только хорошее рисуешь? Неужто одни счастливчики ходят к тебе?

Баба Катя улыбалась:

– Ну как тебе сказать, чтоб понял ты? Все, вишь, от самой веры зависит. Бывает, случится что – бежит человек к одной бабке, потом – к другой. Те ему по-разному все сказывают. Случается – совсем по-разному, до наоборот. Вот в чей сказ он поверит сам, то и сбудется. Вот давеча приходила девонька молодая, несмышленая совсем, хоть и студентка. Бормочет: мол, тревожно ей, что гребень уронила в полный месяц. Что это за примета такая – уроненный гребень, – никто не знает. А ей, вишь, тревожно. Так я ей и говорю: мол, ступай, девка, и радость жди большую. Может, жениха хорошего встретишь, а может, в учебе у тебя завтра все наладится. Ты иди. И верь… Она ушла, а на сердце у нее легче теперь. Она верит, а Боженька ласков к тому, кто верит в хорошее. Понял, воробышек?

Федор покивал, хотя мало что понял. Он не мог взять в толк, зачем врать человеку, успокаивать его, если ему на роду написано в колодец свалиться? Так и ходил без ответа, пока не задал вопросы свои соседу дяде Коле. Тот похлопал Федора по плечу:

– Чудак-человек… У меня вон рак давно уже в груди. Знаю, что жить мне совсем малость. До ноябрьских – если повезет. Врачи говорят – и того меньше. А вот поговорю с Катериной – и полегче делается. Думаю, может, и впрямь еще годик-два осилю?

Дядю Колю хоронили в крещенский мороз – в самую январскую стужу. Федор шел с мужиками за гробом и думал, что бабушка, наверно, права. Выпросил дядя Коля у Бога своею верою еще лишних три месяца.

А однажды пришел к бабе Кате Петька Кулик из ближайшего колхоза. Субтильный мужичонка, пропащий пьяница. В колхозе его терпели, потому что не дебоширил никогда. Напьется и спит весь день. А с работой – грех, да и только. И журили его тихо, и ругали громко, и угрожали санкциями, и на поруки брали – ничего не помогало.

Пришел Кулик к ним в дом и хнычет:

– Утешь, баб Кать, совсем худо! Жизнь мне не мила. Утешь и… налей.

Катерина Степановна долго с ним в комнате разговаривала о чем-то. Только из-за дверей было слышно, как голос ее журчит. Кулик ушел от нее мрачный.

Бабушка из комнаты вышла, улыбается:

– Я ему сказала: «Все у тебя, Петя, будет в жизни. Совсем молодой еще. И уважать тебя станут, и женишься на красавице не из последних. Ты только, Петя, не пей хотя бы до конца лета. Ну превозмоги. Всего-то – пару месяцев».

Кулик в тот день напился сильнее обычного. А через три дня пришел к председателю:

– Дай работу!

Петьке поручили сено косить для колхозной живности. Сколько стожков накидаешь, столько раз уважение примешь. Не верил никто, что Петька Кулик больше двух дней продержится. А того – будто подначили. Косит и косит, косит и косит. Охапки высушивает – в стога таскает. Полмесяца продержался.

В середине августа туристы разбили палаточный городок на берегу залива. Поставили палатки и сено под них напихали, чтобы мягче и суше было. А сено с соседних стожков брали.

Кулик пришел как-то утром – от двух стогов только холмики сухие остались. Сел он на землю, схватился за голову и чуть не воет: