За полвека до Бородина - Вольдемар Балязин

— Старая это история, барин. Потому и не помнишь ты ее. — Женщина чуть помолчала и добавила: — Пошел той старой истории ныне шестнадцатый год, кто ж ее теперь помнит?

И от того, как женщина это произнесла — без слезливой жалостливости, точно называя время случившегося, — Ларион Матвеевич понял: ничего она не врет — была и эта казнь, да тоже не больно–то много о ней говорят, как и о иных, все более повторяя: «Время наше, слава богу, тихое. Встарь–то разве так было?» — и темнеют взором, вспоминая, как летели головы при Великом Петре — не важно чьи: будь то бунташные стрельцы, родной его сын или оклеветанные сподвижники.

Ларион Матвеевич тут же проделал в уме несложную операцию, отняв от года нынешнего пятнадцать лет, и тотчас же догадался, о чем говорила ему женщина.

«Да это же те Долгорукие, что состояли в заговоре против Анны Иоанновны, — догадался он. — Только какое ко всему сему касательство могла иметь эта баба?» — подумал Ларион Матвеевич, теряясь в догадках.

Кажется заметив на лице его недоумение, женщина проговорила тихо:

— Ты, барин, поешь–попей, а уж после я тебе и расскажу обо всем этом деле.

Хозяйка улыбнулась, но улыбка ее была невеселой. Видать, одиноко жилось ей, редко кто заглядывал на ее огонек, и поговорить с новым человеком хотелось и ей самой.

Она поправила кудель и ласково кивнула: ешь, мол, пей, а потом уж и рассказ будет.

Пока Ларион Матвеевич грыз репу, запивая кислым квасом, хозяйка сходила во двор и запустила собаку в избу. Дождь между тем хлестал уже вовсю, за окном не видно было ни зги, и Ларион Матвеевич подумал, как повезло, что собака залаяла и из–за этого ему посчастливилось выйти к жилью.

— На–ко вот, возьми. — Женщина протянула Лариону Матвеевичу клубок пряжи. — Ты мотай, а я прясть стану да за делом–то и расскажу тебе все.

Удивляясь самому себе и какому–то новому чувству, нахлынувшему на него, — не то покоя, не то умиротворения, не то неведомой ему ранее простоты — Ларион Матвеевич вдруг взял клубок, придвинулся к прялке и приготовился слушать.

Собака, виляя хвостом, подошла к нему, обнюхала ноги и улеглась под столом, мирно посапывая и иногда чуть взвизгивая.

И от всего этого — от непогоды за окном, от тепла и уюта неожиданного пристанища, от того, что был он кое–как сыт, а рядом, тихо потрескивая, горела лучина и добрая женщина неспешно сучила нитку, — Ларион Матвеевич почувствовал, как горе его будто свернулось клубком и притихло. Так бывало в далеком–далеком детстве, когда, кем–нибудь или чем–нибудь обиженный, прибегал он в людскую и кухарка совала ему в руку морковку или стручки сладкого молодого горошка.

Женщина поглядела на него печально и строго и начала…

История 1

О любви, верности и стойкости в несчастьях, подтверждающая, что счастье и богатство совсем не одно и то же и что счастливый бедняк не может завидовать несчастному богачу, а бездушный скаред — и позавидовал бы, да не верит, что такое может быть.

— Я тебе, барин, сначала про себя расскажу. Спервоначалу–то не у Долгоруких была я рабой, а у других господ, важных и знатных не менее Долгоруких, — Шереметевых. Тоже богатые господа и знаменитые очень. Первый мой барин, Борис Петрович, фельдмаршалом был и графский титул имел; и то и другое дал ему царь Петр за верную его службу, за войну со шведами, да за то, что в Астрахани бунт усмирил.

Услышав, как точно и грамотно, совсем не по–крестьянски, произнесла его хозяйка такие слова, как «фельдмаршал» и «графский титул», Ларион Матвеевич с любопытством поглядел на рассказчицу, и та, перехватив его взгляд и тотчас же совершенно правильно истолковав его, сказала понимающе:

— Я у молодой графинюшки, Натальи Борисовны Шереметевой, в сенных девушках была. Слышала я еще в молодости, что у господ моих в крепости было сто тысяч душ и что только один царь был богаче их. И верила тому и не верила, однако же знала наверное, что только собственных дворцов у графа было три, да в каждом–то дворни только не десятки — сотни. Так и у моей графинюшки одних сенных девушек для услады ее и развлечений было полдюжины. Одни пели — заслушаешься, другие плясали — заглядишься, а я приставлена к ней была для всяческого рукодельного обихода: подшить ли где чего, приладить ли какую рюшечку, платочек ли обшить — лучше меня никто не мог. Да и многое иное умела — и варить, и печь, и прясть, — дал мне господь на то сызмальства всякую сноровку. И говорили, кто знал меня: «Не обидел, не обделил тебя господь, Иринья».

Женщина вздохнула и печально на гостя взглянула.

— А вышло так, что этим мастерством да многоделием не одарил меня бог, а напротив тому — покарал.

Потому как это–то, барин, потом и погубило не только молодость, но и всю жизнь мою.

А поначалу все шло хорошо, и жила я, в сравнении с иными моими товарками, припеваючи. Особенно же было прелестно, как выезжали мы на лето в графскую подмосковную — Кусково.

Зимой же жили мы в самой Москве, вблизи Кремля, на Никольской улице; если в Москве бывал, то улицу эту знаешь — она от многих отличная и богатыми домами застроена.

У них, у господ моих, такая была история. Старик фельдмаршал сначала долго прожил с одной женой и имел от нее сына и двух дочерей. И внуки у него уже были, как вдруг в одночасье жена его померла. А было тогда фельдмаршалу шестьдесят годов.

Подумал–подумал фельдмаршал: что делать? — да и пошел к царю Петру проситься в монастырь.

Царь же в этот час был пьян, слушать его не пожелал и велел Борису Петровичу идти вместе с собою в ассамблею.

Как было ослушаться? И Борис Петрович пошел.

А царь стал над ним смеяться и, показав на целую толпу бывших в ассамблее красавиц, сказал: «Выбирай любую и женись. А я тебе сват».

Старый граф и поклонился бывшей там веселой тридцатипятилетней вдове — Анне Петровне Нарышкиной, которая доводилась царю теткой, хотя и была на пять лет младше своего племянника.

Сыграли свадьбу, а потом родила Анна Петровна фельдмаршалу еще двух сыновей и трех дочерей. И вторым–то ребенком и была несчастная моя госпожа Наталья Борисовна.

Была она с детства сильно к веселью склонна, да скоро осталась сиротой: когда сровнялось ей пять лет, умер отец ее — старик–фельдмаршал.

Рассказчица вдруг замолчала и чему–то улыбнулась. Так и не согнав улыбки с лица, она проговорила распевно, будто недоумевая неправдоподобности того, о чем собиралась поведать.

— Когда старик–фельдмаршал помер, то младшей его дочери было три месяца, а старшему сыну — Михаилу Борисовичу — подходило к пятидесяти.

Мачеха–то, выходит, была пасынка своего млаже на добрые десять лет, да не дал и ей господь долгого веку — не прошло и десяти лет, как скончалась и госпожа моя Анна Петровна.

И стала Наталья Борисовна с той поры грустна и задумчива, и часто заставала я ее заплаканной и печальной. Да вдруг, как стало ей пятнадцать лет, и к ней пришло счастье. Посватался к сироте первый в государстве жених — друг молодого императора Петра II, князь Долгорукий Иван Алексеевич. Было жениху двадцать два года, и был он отменно собою хорош, а веселый был, да добрый, да разумный — просто не поверишь какой.

Про него рассказывали, что однажды, когда стоял он за креслом государя, тому поднесли на подпись смертный приговор. Государь уже было собрался приговор подписать, как вдруг наш Иван Алексеевич — хвать царя зубами за ухо. «Ты что ж это делаешь?!» — закричал государь. «А то, — ответил ему наш князюшка, что тебе вон ухо больно стало, а каково будет тому злосчастному, когда будут рубить ему голову?»

Наталья Борисовна предложение жениха приняла и так была счастлива, что, как мне потом говаривала, полагала, что вся сфера небесная ради счастья ее перевернулась.

Вскоре и обручились молодые, или, как в старину говаривали, помолвились.

Вся императорская фамилия и чужестранные министры были на сговоре, и все знатные персоны, и весь генералитет, и лучшие люди двора. И обручали молодых архиерей и два архимандрита, а сколько бриллиантов, и золота, и табакерок, и часов, и галантереи всяческой им притом подарили — не перечесть.

Только один старший ее брат — Петр, тогда Преображенского полка поручик, — подарил жениху лишь серебра шесть пудов.

И были там и кубки старинные, и фляги золоченые, и тарели, и блюда, и ковши — всего и не упомню.

Да только счастье ее не продлилось и месяца.

Женщина замолчала и, вздохнув, добавила:

— Как сказано в Писании: «Случилось нечто с нею, как с сыном царя Давида Нафаном: лизнул медку, да и помер».

А все беды начались оттого, что друг и сберегатель князя Ивана Алексеевича, государь Петр II Алексеевич, вскоре заболел оспой да и помер. А по смерти его сделалась в государстве коронная перемена, и вышла она столь несчастливой для молодых моих господ, что и не рассказать.