Иду на вы - Санин Евгений

            - Ну… тогда, пожалуй, он и меня с коня в силах сбросить…

            - Вот видишь…

            И Мономах, благодарно кивнув смерду, отправился обратно к своему возку.

            - Сюда бы этого Святополка, чтобы народ свой послушал! – с горечью заметил он, и Ставр Гордятич охотно подхватил:

            - Да что ему народ? Он ведь на него только глазами своих бояр смотрит да их ушами слышит!

            На это даже Мономах не сумел найти, что возразить своему давнему другу.

            - Ангела в спутники!

            - Доброго пути!

            - Скатертью дорога! – ласково, с любовью, понеслось ему вослед.

            Мономах задумчиво сел в возок и дал приказ возничему, как можно быстрее продолжать путь.

            Даже ему, умевшему заглянуть на несколько десятилетий, а может, и веков, вперед, невдомек было, что в будущем это последнее пожелание ровного и гладкого, как скатерть, пути, приобретет совсем иной, прямо противоположный, смысл.

            Да и не до того было ему сейчас, когда решалась судьба этого самого будущего…

3

Воспоминания охватили Мономаха…

            Долго ли он так ехал, нет - раздумья, как омут, все глубже затягивали его в себя и, наконец, раздалось громкое:

            - Киев!

            - Что? – не понял далеко ушедший в свои мысли Мономах.

            - Киев, говорю! - показывая рукой на далекие маковки церквей, пояснил Ставр Гордятич.

            - Вижу, - кивнул ему князь и истово перекрестился: - Слава Тебе, Господи! Приехали…

            - Едем сразу на Долобское озеро? – нетерпеливо спросил боярин.

Чувствовалось, что, несмотря на долгую дорогу в седле, он прямо сейчас был готов вступить в борьбу с Великим князем.

            - Нет! – остудил его пыл Мономах. – Сначала заедем в собор Святой Софии. Без Бога ни до порога, а тут на такое дело идем!

            - Верно! - поддержал игумен. – Воздадим сначала Божие – Богови, а кесарю – кесарево всегда воздать успеем!

            Ставр Гордятич недовольно подернул плечами: в собор - так в собор, и высоко поднял руку, останавливая движение.

            - Сто-ой! Последний привал! Всем отдохнуть и… поглядите, на кого вы похожи - привести себя в порядок! Чтоб в Киеве сразу поняли, кто к ним пожаловал!

            Дружинники охотно спешились и, весело переговариваясь, как это бывает после дороги, принялись чистить коней, а потом заботиться и о своих плащах, доспехах да оружии. Сам Мономах переоблачился в княжеский плащ, надел новую, опушенную мехом, парчовую шапку.

            - Вперед! – придирчиво оглядев всадников, снова скомандовал боярин, и, под стягом со строгим ликом Спаса Нерукотворного, дружина переяславльского князя вступила в стольный град.

            Возок не быстро и не медленно, а ровно настолько, как приличествует княжеской чести, катил по хорошо знакомым Мономаху с детства улицам.

            Да и в юности он здесь немало пожил.

И в молодости, гостя у отца…

            В огромном Софийском соборе было пустынно и гулко. Служба давно отошла. И только немногие люди находились сейчас тут. Одни, среди которых было нескольких монахов и монахинь, молились. Другие, приехав из далеких мест и, наверное, впервые в жизни видя такую лепоту, разинув рты и задирая головы, осматривали все вокруг.

            Мономах первым делом, как учили его с детства, прошел к главной иконе, перекрестился и поцеловал ее.

            Затем – направился к мраморному надгробию, над которым на стене было нацарапано, что здесь покоится прах Великого князя Всеволода Ярославича.

            Ратибор со Ставкой, хорошо знавшие отца Мономаха, немного потоптались рядом, а затем, из деликатности, разошлись в стороны. Воевода - сначала к могиле Ярослава Мудрого, у которого начинал службу, а затем - к иконе своего небесного покровителя, святого Климента, с частицей его мощей. А боярин - сразу к черноризцам, где о чем-то заговорил с отведшей его в сторонку монахиней…

            На большом подсвечнике перед надгробьем горело великое множество больших и малых свечей.

            «Сегодня поставили, прознав о моем приезде, или так и горят здесь всегда? – подумалось вдруг Мономаху. – А почему бы и нет? Отца всегда уважали и даже любили больше его братьев…»

            Свечи радужно засияли, заиграли, превращаясь в огромный сплошной клубок. Воспоминания охватили Мономаха. Он словно вернулся сюда на десять лет назад, когда этот Собор был переполнен людьми и в нем не гулко, а мягко, торжественно звучал голос произносившего надгробную речь епископа.

            «Сей благоверный князь был с детства боголюбив, одеял бедных и убогих, воздерживался от пития и похоти…»

            Мономах глубоко вдохнул, чувствуя, как мешает ему дышать засевший в горле комок.

            За несколько месяцев до смерти отца он уже знал, что тот не жилец на земле, и даже после того, как Всеволод Ярославич умер у него на руках, он долго еще не мог поверить в то, что его нет…

            Рядом в момент похорон стояли самые близкие ему люди: жена Гита, дети, Ратибор, Ставка…

Гита плакала. Ратибор. как всегда, сурово молчал. А Ставка… Ставка наверняка изо всех сил сдерживал себя, чтобы даже тут не продолжать уговаривать Мономаха удержать власть отца, не уступая ее Святополку.

А как было не уступать? Святополк, хоть всего на несколько лет родился раньше Мономаха, но все же был старшим в роду. Оставить за собой стол отца, значило нарушить Закон, преступить завет Ярослава, - покосился Мономах на мраморное надгробие своего великого деда. И в его памяти возникли иные слова, звучавшие в этом Соборе:

            «Он был отличаем отцом своим князем Ярославом, возлюбившим его более прочих детей и повелевшим положить сына рядом с собою…»

            Нет, сделать так, как предлагали тогда многие – означало восстановить против себя без малого всех братьев. И, самое страшное, подняли бы головы князья-изгои, оставшиеся без столов. Эти готовы на любое зло, чтобы всеми правдами и неправдами ухватить хоть частицу власти.

            И тогда превратилась бы вся Русь в сплошную Нежатину Ниву.

            А так – после нескольких лет споров и войн, на Руси, пусть хрупкий, но мир и единство. Самое время собрать ее в единый кулак, и…

            Слезы на глазах Мономаха мгновенно высохли. Радужный клубок снова распался на горящие свечи. И он увидел стоявшую неподалеку сестру. Ту самую монашенку, с которой разговаривал Ставр.

            - Янка? – обрадовано окликнул он и тут же поправился, вспомнив о ее монашеском чине: - Прости, Анна!..

            Сестра подошла и степенно поклонилась брату.

Как князю.

            Тот, помня, какой непоседой была она в детстве, только подивился и сделал низкий поклон.

Как невесте Христовой.

            - Сообщили, что должен приехать? – не зная, как и обнять-то ее теперь, смущенно шепнул Мономах.

            - Да нет, сердцем почуяла! – тихо отозвалась Анна.

            - Что сразу не подошла? – упрекнул ее князь.

            - Не хотела тебе мешать!

            - Да чем же ты можешь мне помешать, глупая?

            - Как это чем? - не поняла Анна. - С батюшкой поговорить, и вдоволь наплакаться.

Мономах с грустью улыбнулся и сказал:

            - А я как раз вспоминал тебя сегодня. Ту ночь, когда мы из Переяславля в Киев от половцев мчались. И как ты молилась. Почти всю дорогу в санях на коленях стояла! Бог, наверное, только по твоим молитвам и спас нас тогда!

            - Надо же, - покачала головой Анна. – А я и не помню совсем…

            - Ты вот что… ты помолись сегодня так, как тогда! – с жаром попросил Мономах. - То было самое их начало, а теперь нужно, чтобы наступил их самый конец!–– Очень прошу… Понимаешь? Надо!

            Теперь уже Анна, помня, что ее брат с детства всегда отличался сдержанностью, удивленно посмотрела на него и сказала:

            - Ладно. Помолюсь. Ты только не сомневайся – услышит тебя Святополк!

            Мономах быстро взглянул на сестру. Что это – действительно правду люди молвят, что его родная сестра прозорливицей стала или же… Ставка успел разболтать?

            - Помолюсь, помолюсь! – повторила Анна. – А ты ступай!

            Мономах сделал шаг к сестре...

            И Янка, теперь в монашестве Анна, которая могла стать женой самого византийского императора, а выбрала этот строгий монашеский путь, широко перекрестила его и сказала одно только слово:

            - Иди!..

            -… и победишь! – явственно послышалось вслед за тем Мономаху, хотя губы его сестры даже не шевельнулись.

            И он, самый уважаемый и непобедимый князь Руси, только покорно кивнул ей, и, придерживая рукой бьющийся в ножнах по ноге меч, решительно направился к выходу.