Вечная загадка Лили Брик - Евгения Грановская

Лейтенант помолчал, потом спросил:

– А вы кто?

– Марго Ленская, – ответила Марго. – Слышали?

– Нет.

– Ну, значит, еще услышите. Всего хорошего!

Марго повернулась и зашагала к двери. Она увидела все, что хотела.

3

Марго сидела в кафе, в небольшой нише, за маленьким уютным столиком у затемненного окна, и пила кофе. В пальцах у нее дымилась сигарета. На соседнем стуле стояла раскрытая сумка. На столе, перед глазами, лежала стопка распечатанных из Интернета листков. Марго читала текст, и брови ее слегка подрагивали, то трогательно, то гневно, то насмешливо.

«Любимый мой щеник! Не плачь из-за меня! Я тебя ужасно крепко и навсегда люблю!

Приеду непременно! Приехала бы сейчас, если бы не было стыдно. Жди меня! Не изменяй! Я ужасно боюсь этого. Я верна тебе абсолютно. Знакомых у меня теперь много. Есть даже поклонники, но мне никто, нисколько не нравится. Все они по сравнению с тобой – дураки и уроды! Вообще ты мой любимый Щен, чего уж там!

Не пью совершенно. Не хочется. Словом – ты был бы мною доволен.

Тоскую по тебе постоянно. Напиши для меня стихи.

Спасибо тебе за денежки на духи. Глупенький! Чего ты в Москве не купил? Здесь и достать нельзя заграничных! А если и можно, то по невероятной цене.

Целую тебя с головы до лап.

Марго стряхнула с сигареты пепел и улыбнулась. Ей здесь понравилось все – и обращение «щеник», и стиль, и это трогательное признание – «не пью совершенно». Кокетливое женское «спасибо тебе за денежки» и тут же слабый, едва проговариваемый упрек – «глупенький, чего ты в Москве не купил».

По крайней мере, видно, что пишет живая женщина, а не ромовая баба с сахарным сердцем.

Это письмо Лиля Брик написала Маяковскому в конце октября 1922-го, будучи в Риге, примерно за два месяца до того, как началась вся эта странная история с двухмесячной размолвкой.

Марго сделала глоток и взялась за следующий листок.

«Дорогой Мой Милый Мой Любимый Мой Лилятик!

Я люблю тебя. Жду тебя, целую тебя. Тоскую без тебя ужасно, ужасно. Письмо напишу тебе отдельно. Люблю!

Шлем тебе немножко деньгов».

Это уже Маяковский – Лиле, месяц спустя. Еще ничто не предвещает грозы. «Шлем тебе немножко деньгов». Это хорошо, это по-мужски. И никогда не скажешь, что эти трогательные слова принадлежат «грозе буржуев», железному мужику двухметрового роста с железным сердцем, работающим как мотор.

Ага, а вот и письмо, датированное роковым днем – 28 декабря 1922 года. В этот день Маяковский был «выслан» из квартиры Бриков к себе в Лубянский проезд. И началось его двухмесячное заточение, бессмысленное и беспощадное. Заточение, из-за которого сейчас, восемьдесят лет спустя, погибают люди.

Марго пробежала взглядом по строчкам, и на глазах у нее выступили слезы. Она достала из сумочки платок, быстро промокнула глаза и обернулась – не видел ли кто ее сентиментального позора? Однако посетители кафе были заняты своими делами, и внимания на журналистку никто не обращал. Хорошо.

Марго еще раз перечитала письмо.

«Лилек!

Я вижу, ты решила твердо. Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль. Но, Лилек, слишком страшно то, что случилось сегодня со мной, чтоб я не ухватился за последнюю соломинку за письмо.

Так тяжело мне не было никогда – я, должно быть, действительно чересчур вырос. Раньше прогоняемый тобою я верил во встречу. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет. Жизни без тебя нет. Я это всегда говорил, всегда знал. Теперь я это чувствую. Чувствую всем своим существом, все-все, о чем я думал с удовольствием, сейчас не имеет никакой цены…

Я не грожу и не вымогаю прощения. Я ничего с собой не сделаю – мне чересчур страшно за маму и Люду…

Если ты принимала решение с тяжестью с борьбой, если ты хочешь попробовать последнее, ты простишь, ты ответишь.

Но если ты даже не ответишь, ты одна – моя мысль. Как любил я тебя семь лет назад, так люблю и сию секунду. Что б ты ни захотела, что б ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом. Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.

Я сижу в кафэ и реву. Надо мной смеются продавщицы. Страшно думать, что вся моя жизнь дальше будет такою.

Я пишу только о себе, а не о тебе. Мне страшно думать, что ты спокойна, и что с каждой секундой ты дальше от меня, и еще несколько их – и я забыт совсем.

Если ты почувствуешь от этого письма что-нибудь, кроме боли и отвращения, ответь ради Христа. Ответь сейчас же, я бегу домой я буду ждать. Если нет – страшное, страшное горе.

Сейчас 10. Если до 11 не ответишь, буду знать – ждать нечего».

Ну, как, скажите, читать такое без слез? Человек умирает от любви. И это после семи лет совместной жизни! Сколько любви нужно иметь в сердце, чтобы от нее что-то осталось спустя семь лет? Увы, ни один из романов Марго не длился так долго. Да что романы – даже замужество.

Марго почувствовала зависть. А в голове запульсировало обидное: «Почему меня никто так не любит?»

Мысль была неприятная и сентиментальная, не мысль, а жалоба, вышибающая слезу. Марго гневно ее прогнала. Она закурила новую сигарету и продолжила изучать тексты – письма, воспоминания, мемуары, откладывая прочитанные листы в сторону.

Когда Марго дочитывала последний лист, к столику подошел отец Андрей.

– Добрый день!

Марго оторвалась от чтения и близоруко на него сощурилась.

– А, дьякон! Привет! Как вы себя чувствуете после вчерашних приключений?

– Лучше всех. А вы, я вижу, времени зря не теряете.

Дьякон уселся на стул напротив Марго. Сегодня он был не в пиджаке, а в рясе и выглядел, как заправский священник. Смуглое, тонкое лицо, длинные волосы, задумчивые глаза. Не хватало только бороды.

– Почему вы не носите бороду? – спросила Марго. – Священники должны носить бороду.

– Я не священник, я дьякон, – усмехнувшись, ответил отец Андрей. – Это во-первых. А во-вторых, борода мне просто не идет.

– Вы так следите за своей внешностью, будто вы не дьякон, а киноактер, – насмешливо произнесла Марго. – Всегда чистые волосы, выбритые щеки, дорогой парфюм. И этот ваш загар… Интересно, он у вас настоящий?

– У вас что, сегодня плохое настроение? – спокойно осведомился отец Андрей.

Марго покачала головой:

– Нет. Просто перебрала вчера портвейна.

– Случается, – сказал отец Андрей. Помолчал и неохотно разъяснил: – Выглядеть опрятно – это не грех. А смуглая кожа у меня от моих предков – татарских князей.

Марго улыбнулась.

– Ладно, не оправдывайтесь, я просто пошутила. Закажете себе кофе?

– Спасибо, уже заказал. Итак, что вы «нарыли»?

– Кое-что нарыла. К примеру, вы знаете, что поэму «Про это» Маяковский написал во время вынужденной ссылки? У них там произошел скандал. До конца не понятно, но версия Лили такова: во время поездки в Берлин Маяковский все время играл в карты. А когда он вернулся в Москву, выступил перед публикой в Политехническом музее и, рассказывая о Берлине, присвоил себе чужие воспоминания.

– Врал, в общем, – сказал отец Андрей.

Марго кивнула:

– Как сивый мерин. Лиля была в зале и все слышала. Дома она устроила Маяковскому скандал. Обвинила его в том, что он опустился, превратился в мещанина, пьет чай с вареньем пять раз на дню и все такое. В общем, констатировала, что их всех – ее, ее мужа Осипа Брика, поэта Маяковского – намертво и беспощадно засосал быт.

– Не вижу ничего ужасного в чае с вареньем, – заметил дьякон.

– Вы не видите, а вот Лиля сумела разглядеть. А может, чай им поставляли прямо из Индии, а варенье, которое уплетал Маяковский, было сделано из лепестков роз!

– Вам виднее, – сказал отец Андрей, закуривая.

Марго удивленно уставилась на сигарету.

– Вы же бросили, – сказала она.

– Бросил, – кивнул дьякон. – И продержался ровно два месяца. Потом сломался.

– Случайно не в тот самый день, когда получили это? – Марго показала пальцем на шрамик на левом виске дьякона.

– Ваша проницательность не знает границ, – сказал отец Андрей.

Марго кивнула и произнесла без тени усмешки:

– Ясно. Значит, ваша монашка сперва избила вас кадилом, а потом, когда вы лежали на полу беспомощный, вставила вам в рот сигарету и заставила курить. Всегда недолюбливала монашек.

Отец Андрей нахмурился и хотел что-то сказать, но в этот момент к столику подошел официант и поставил перед ним кофе. К тому моменту, как он ушел, дьякон немного успокоился.

– Вернемся к Маяковскому, – сказал он. – Если, конечно, вы все еще хотите найти клад.