Платит последний - Ольга Некрасова

Колька присел, обхватил ее вокруг бедер и поднял. Лидия не поняла зачем, а Колька взгромоздил ее, как статую, на туалетный столик и сказал:

— Нажми на плитку. Там, где была отдушина для газовой колонки, помнишь?

Конечно, Лидия помнила. Под нажимом плитка провалилась внутрь и отъехала, как стекло в книжной полке. В отдушину был вмурован маленький сейф.

— Два налево, шесть направо, ноль и тройка, — сказал Колька. — Двадцать шестое марта, твой день рождения.

Лидия покрутила туго щелкающую ручку, и толстенькая круглая дверца открылась. Пространство за ней было меньше обувной коробки.

Доллары. Пачками, как в кино.

— Ну вот, — сказал Колька, — теперь ты знаешь, где что лежит. Это на всякий случай, если мне кирпич свалится на голову. Пойдем ужинать. Или сначала помоешься?

— Нет уж, сначала ужинать, — закрывая сейф, сказала Лидия, — а то знаем мы вас.

Колька снова обнял ее за бедра, чтобы снять со столика, ткнулся лицом в живот, и Лидия подумала, что, может быть, стоило бы сначала помыться. Конечно, вдвоем.

— Помнишь, как ты меня поливал из лейки?

— Еще бы, — тепло выдохнул ей в живот Ивашников.

Лидия очень хорошо чувствовала, что она без трусиков, Колька же порвал их в машине. Хотелось, чтобы он залез к ней под подол, пускай без продолжения, а так, между прочим. Она чуть прижала к себе Колькину голову, и он догадался, залез.

— Теперь ты знаешь, что где лежит, — передразнила его Лидия. — Возьми сейчас же.

Колька понял се буквально. Сейчас же — значит, сию секунду. Ну ладно — я, мне только подол задрать, изумленно подумала Лидия, обнаружив себя сидящей на столике. Ивашников трепыхался внутри, как птица в кулаке. Ладно — я, а он-то когда успел?! Опять стало больно, хотя не оттого, что им помешал Вадим, а просто поза была для них не совсем подходящей. Положим, о Вадиме она помнила. И мысленно показывала ему язык. Неподходящая поза как-то понемногу стала очень подходящей, Лидия обхватила Кольку ногами и вталкивала его в себя, еще, еще! Нарисованную в машине звездочку на фюзеляже действительно не стоило считать. Чепуха это была, а не звездочка. А вот сейчас… Сейчас, Коленька, сейчас! Лидия повисла на нем, прилипла, остро жалея, что они одеты, икрами она ощущала, как ходят, напрягаются крепкие Колькины ягодицы, еще, ну! У-ух, как в оборвавшемся лифте. Все. Нарисовали звездочку. Самолет сбит, и в этом самолете сидел один полутяжелый борец, дай Бог ему здоровья и жену хорошую.

— Ты давно не пил? — спросила Лидия, глаза у Кольки были еще слепые.

— Не помню, — удивился он, — я вообще мало пью.

— Вот и не надо. У меня как раз середина, так что будем зачинать здоровое потомство.

— Ну, ты даешь, — сказал Ивашников. — Может, хоть год поживем для себя?

— Я тринадцать лет жила для себя, — сказала Лидия. — Ничего интересного. Теперь я буду жить для тебя и для детей. Да, и не надо перестраивать квартиру. Мне нравится, как сейчас.

ДВА МУЖА ЛУЧШЕ, ЧЕМ ОДИН

Однажды муж в порыве откровенности рассказал Маше о своей первой любви — профессорской дочке, испугавшейся жить в избе с дощатой уборной. Маша смеялась; Ивашников не понимал и дулся. Где ему было знать, что та изба в Митине решила его судьбу и во второй раз — когда попалась на глаза Маше.

Представьте себе этот кошмар — педагогический институт имени мстительного гимназиста Ульянова-Ленина. Сонмы ядреных девиц и, в пропорции один к десяти, — замученные мальчики, изначальные неудачники, пошедшие в «педики», потому что больше никуда не приняли. И вдруг в этом заповеднике проплаканных платочков объявляется этакий романтический разбойник — угрюмоватый здоровяк, отличник Н.И. Ивашников.

Его плохо скрываемая нищета останавливала немногих. В митинскую избу напрашивались целыми группами — под тем предлогом, что на воле, в саду, нетрудно закатить вечеринку человек на тридцать. Ивашников не отказывал, однако держался с подвыпившими девицами прохладно. Ходили слухи о какой-то любовной интриге — чуть ли не с внучкой члена ЦК, — из-за которой он и перевелся в педагогический из своего медицинского.

Учился Ивашников на химфаке, а Маша — на инязе. На вечеринку она попала случайно и, разумеется, увидела дощатый сортир, напугавший профессорскую дочку. Высоко над сортиром парили огни башенного крана. Новостройки подступали к огороду. Маша оценила перспективу и решила: плевать, что бедный, — квартира есть квартира.

Ради ключей от новой квартиры стоило подобрать отмычку к будущему ответственному квартиросъемщику, тем более что лежала отмычка на видном месте. Ивашников сам попросил Машу перевести статью из американского химического журнала. Она, конечно — «С радостью и удовольствием!». Хотя про себя фыркнула: ее английский для средней школы — это же «топики», вызубренные тексты. «Лондон является столицей Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии»; какая там химия?! Но, имея дома двух технических переводчиков — родителей, за качество работы Маша не волновалась.

Уже на следующий день она привезла ему перевод. Ивашников прочел отпечатанные на машинке страницы (подразумевалось, что печатала Маша), ни слова не говоря, вышел и вернулся со свежесрезанной розой из палисадника.

Живущие своей работой мужчины мечтают о жене-единомышленнице, чтобы не выслушивать сварливое «Опять поздно пришел!», а сливаться с любимой в экстазе над таблицей Менделеева. Стойло Маше углядеть эту мечту, как она в рекордные сроки влюбила в себя Ивашникова, забеременела и к моменту, когда дом в Митине снесли, была на сносях.

Им дали двухкомнатную, тетке-мороженщице — однокомнатную, потом они съехались, еще потом разменялись с доплатой, и Маша оказалась хозяйкой отличной трехкомнатной квартиры в центре, на улице Чехова. Тетке досталась однокомнатная в Сокольниках — тоже неплохо.

Настала пора бросать Ивашникова. Ничего личного: первому мужу с самого начала отводилась роль трамплина для прыжка в настоящую семью, благополучную семью. Надо же было опериться, получить образование и жилплощадь — словом, оборудовать индивидуальный окоп и уже оттуда выцеливать себе мужа на всю жизнь.

Тут как раз Ивашников, прогорев на женских сапогах из Германии, влетел в неимоверные долги. Проблемы, оставаться с ним или нет, просто не стало. Маша была почти уверена, что Ивашникова не сегодня-завтра убьют за долги. Ни один нормальный человек не захотел бы оказаться рядом с ним, когда начнут стрелять. Маша была нормальная и ушла.

Разочарования она не чувствовала. Этот брак себя исчерпал, Маша взяла от него все, что собиралась взять, и даже больше. Прежде всего — статус. Не нищая студентка, дочь нищих родителей, а жена бизнесмена, сумевшая кое-что спасти от разорения.

Она вытянула из мужа квартиру для себя, а чтобы не пропала старая, оставила Ивашникову дочку. Все-таки хорошо, что Маша родила. Ребенок — помеха для необеспеченных людей, лишний рот. А из обеспеченных многие даже предпочитают взять жену с готовым ребенком — меньше забот. Если Ивашников, даст Бог, выкарабкается (зла ему Маша не желала) — что ж, пускай на девочку тратятся два папы. Еще и соревноваться будут, кто щедрее.

Тогда ей было двадцать пять. Начинались золотые в жизни каждой женщины десять лет: еще молодость и уже опыт. Машин сорок восьмой размер — правда сорок восьмой, а не с половинкой, и в этот сорок восьмой плотно сбиты разнообразные и богатые чудеса. Она исподтишка замечала, как солидные бизнесмены, разговаривая с ней, безотчетно запускают руку в карман и начинают гонять шары.

Дело оставалось за малым: найти нового мужа.

К Машиному величайшему изумлению, оказалось, что мужская логика еще непредсказуемей, чем женская. Она-то как раз поступала с прямолинейной логикой кассового аппарата: в активе — прекрасно сохранившая себя молодая женщина без фин. и жил. п., как пишут в брачных объявлениях. Пассивов просто нет. Маша не видела причины, почему бы какому-нибудь од. бизнесмену, имеющему единственную фин. п. — потратить деньги, — не взять ее замуж. Но вот вам пример мужской логики: пока она была замужем, богатых мужиков толкалось вокруг — пруд пруди. А едва объявила себя свободной и начала искать поклонников, из пруда словно вынули затычку, и он мгновенно пересох.

Раньше Маша не задумывалась, как трудно не то что познакомиться с богатым человеком, а хотя бы подойти, рукой его потрогать. Узкий круг приятелей Ивашникова — два десятка человек, считая жен и небогатых родственников, — перестал с ней знаться. В метро богатые не ездят и по улицам просто так не ходят. Бары, рестораны? У Маши хватало ума не искать знакомств в ночных заведениях.

Отчаявшись, она даже пошла работать. Переводчицей-машинисткой-стенографисткой. Куда — ей было безразлично, главное, шефа себе выбрала богатого и тридцатишестилетнего — кризис середины жизни, в таком возрасте женатые разводятся.