Похоть - Эльфрида Елинек

Ветер выдавливает из нее возглас. Непроизвольный, не очень дикий крик рвется из легких. Немой звук, столь же беспомощный, как инструмент ее ребенка, из которого выпиливают звуки, — впрочем, ребенок навострился уже как следует. Она не может постоять за ребенка перед отцом, ведь, в конце концов, именно отец заказывает для сына всякие удовольствия, к примеру, музыку и туристические поездки. Все это теперь осталось позади. Ее сын, должно быть, рвется навстречу далям, навстречу сумеркам, словно упавший на спину пластмассовый майский жук в пластмассовой тарелке своих санок, в которой его подают к столу с пылу и с жару. Скоро все соберутся дома и примутся за еду, еще ощущая под сердцем страхи дня, которые они сами с истошным криком выродили прямо на дощатый настил. В конце концов, остатки последа еще липнут у ребенка за ушами! Последнее дерьмо. За то, что появляются дети, а потом они куда-то уходят, как неостановимое время, несут ответственность женщины, которые набивают едой желудки своим маленьким подобиям или подобиям их отцов и показывают им, откуда можно выбраться наружу. И отец своим рогом гонит сыновей прочь, на горнолыжную трассу, где он может стать Господином тому, кто лишен руля и ветрил.

Женщина бессмысленно ударяет кулаком по перилам. Последняя халупа осталась далеко за спиной. Детский гам явно свидетельствовал о том, как прекрасно можно жить, если привыкнуть к данным условиям. Женщине всегда приходится идти иными путями, широко раскрыв глаза. Ее всегда что-то выдавливало наружу из тюбика жилища. Она уже не впервые уходит из дома, а несколько раз ее, совершенно потерявшую голову, доставляли в полицейский участок. Там ее заботливо поддерживали руки полицейских чинов; с бедным людом, засидевшимся в кабаке, в участке разговаривают по-другому. Сейчас Герти тихо ступает в окружении стихий, которые скоро раскинутся под звездами. Ребенок, что останется после нее, въезжает на чужую лыжню, громко вопя и ощущая встречный ветер, который он сам и создает. Те, кто поосторожней, стараются не пересекать его лыжню, однако мать, увлеченная его волей, ездит на машине из одной долины в другую, чтобы что-нибудь ему купить. Сейчас она словно во сне. Она исчезла. Деревенские жители поглаживают ее изображение за стеклами и стараются попасться ей на глаза, чтобы она обронила доброе слово в отверстие их копилки. Она проводит с детьми музыкально-ритмические занятия по методике Карла Орффа, от которых малышня, тяжело дыша, частенько пытается отлынивать. Эти курсы обеспечивают отцам место на фабрике. Детей оставляют в залог. Они шумят и гремят своими трещотками, блок-флейтами, погремушками, а все почему? Потому что их, словно козленка-приманку в пещере, привязала к колышку рука доброго папы с его фабрикой (с уютным приютиком). Иногда к ним заглядывает директор и берет маленьких девочек на колени, играет с ними, поправляет им юбочки и кукольные платьица, словно чехлы на чайнике, еще не отваживаясь побродить в их водных глубинах. Но все вершится по мановению его руки, дети бряцают на своих музыкальных инструментах, а из-под них, там, где открываются тела, медленно, словно во сне, выступает на опушку страшный палец. Лишь часом позже дети возвращаются под надежную защиту своих матерей. Пустите детей приходить ко мне, чтобы семья могла наслаждаться ужином в приподнятом настроении на залитой солнцем дорожке и под пластинку с хорошей классикой. И как только дети заполняют комнату, учительница получает отсрочку. Она сидит себе тихонько в своем купе, за окнами которого начальник станции шевелит губами, пока не отъедет поезд.

Директор одобряет все, что делает его жена, а она терпит его прихотливый мясистый отросток. Удивительно, насколько регулярно его культиватор ныряет в ее тихую борозду, которой он себя вверяет, и как без устали его груз шлепается на палубу ее посудины. Иногда из ее рукавов пугливо вырастает игра на пианино, но снова быстро отцветает. Дети ничего не понимают, они чувствуют только, что их гладят по животу и по внутренней стороне бедра. Эти немузыкальные создания не учили иностранных языков. Они со скукой глядят за окно, где могли бы без всяких помех укрыться от забот. Директор появляется, только что расставшись со своим божественным хором, в котором мучаются их отцы, и этот бог-громовержец держит кончиками пальцев ягодки-землянички, которые выросли у них еще в холодных, жестких колыбелях.

Мужчину раздражает до белого каления, бесит так, что он готов давить пальцами мух, то крохотное преимущество, которое есть даже у детей и которое он, чтобы шарить по нему, двумя пальцами вытягивает из плоти своей жены. Ему мало того, что женщина просто здесь. Ему нужно растянуться в ней, задрать ноги, кувыркаться, чувствовать себя как дома. Ему хочется спрятаться в ней и малость передохнуть. Иногда, еще подрагивая от гудения своего тяжелого инструмента, он почти смущенно извиняется перед этим нежным зверем, на которого он не может поставить свое клеймо, хотя уже проглотил и успел снова выплюнуть каждый миллиметр ее кожи. Так вот далеко заходишь, если стыдишься своих солидных семейных продуктов.

Случается так, что кое-кто вместе со своими маленькими спутниками едет из деревни в деревню, хотя на дворе уже почти ночь, и стереофонические динамики давят музыкой на головы. Водитель, гость своей машины, притормаживает рядом с женщиной. Из-под колес летят брызги. Грубый щебень на лесной дороге. Большинству мужчин биография их автомобилей известна лучше, чем автобиография их жен. Что, у вас все наоборот? Вы знаете себя так же хорошо, как ту несложную личность, которая ежедневно обновляет вас сверху донизу? И, словно живодер, прибирает за вами использованную резинку? Что ж, тогда можете полагать себя счастливым!

Прошу всех, кто намерен провести ночь за бутылкой, встать и перейти на другую сторону! Остаток повествования предназначен тем, кто даже саму ночь захочет выпить до донышка, до последней капли сочувствия к другому человеку. Ночь, которая только что доросла до того, чтобы вместить в себя все бутылки: молодежь, которая высвобождается из пеленок глянцевых журналов и громко кричит. Теперь эта молодежь может, наконец, разбить стеклянный сосуд, из которого сочится шнапс и в котором она выросла, словно груша в спирту; тыльную сторону ладони пометят на входе на дискотеку, а лица — стальными перилами моста. Таков путь мира. Он движется прямо в нас. Безработная молодежь избегает пути к свободе. Она робко мучает мелкую тварь, с которой в состоянии справиться в тихих закоулках. Ее не принимают ни в ремонтные мастерские, ни в сияющие парикмахерские салоны окружного города. И бумажная фабрика прикидывается, что спит, чтобы сэкономить на социальных выплатах (с ними наплачешься), когда деревенские парни, смиренно сложив крылышки и втянув головы, стучатся в ее ворота, потому что и они, как многие другие, хотели бы перемешивать бумажную массу в огромном котле. Вместо этого им приходится заглядывать в стакан. Свою лучшую одежду они носят и в будний день. У кого есть дома маленькое хозяйство, тот первый вылетает с фабрики и устраивает дома жене большую стирку. Кажется, что он может питаться самим собой и пожинать божественный урожай. Тот, кто частным образом занят убоем животных, не может посвятить фабрике всю душу, растолковывает начальник отдела кадров. Или одно, или другое. Дети болеют. Отцы вешаются. Никакие деньги их не оправдают.

Автомобилист, уютно устроившийся в своей гостеприимной машине, проезжает рядом с этой женщиной по промерзшей земле. Хотя он и очень молод, он уже закончил курсы справедливости и школу ловкости. У него даже есть родители, о которых ему не нужно заботиться на твердом и сухом пути, по которому предстоит пройти старшему служащему, чтобы добраться до предназначенного для него места на предвыборном плакате Австрийской народной партии. Путь этот так же далек, как далек наш путь от двери до батареи отопления и до газеты, которые делают жизнь в этом государстве столь уютной для всех граждан со средним уровнем доходов. Родители его без особых хлопот купили в этой местности дачный дом, взяв строительную ссуду. В доме отдыхают, занимаются спортом и отдыхают до и после занятий спортом. Молодой человек, напротив, является членом избранного студенческого сообщества, в котором дворянство оттаивает бюргерам глаза и снова их замазывает. О том, чего этот парень сделать не в состоянии, не стоит упоминать в федеральном журнале венской молодежи. Связи его не говорят убедительно сами за себя, но тише едешь — и дело мастера боится. Малые мира сего бессердечно бросаются друг на друга, а вот великие дают своим факелам светить, по рукам и по головам других они поднимаются наверх, отбрасывая большие тени, подтверждающие их приход. А потом они расслабляют свои кишки, и крылья их колеблются на ветру, который они сами из себя производят. Никто не видит, как они приближаются, но неожиданно они уже сидят в правительстве и в парламенте. Ведь и сельскохозяйственные продукты мирно стоят на полках, прежде чем, попав в желудок, начинают вырабатывать яд.