На минном поле любви - Елена Кабанова

- К тому же, дорогая ты моя «перспектива», ты знать не знаешь, что из меня вырастет. «И вот этот поросеночек рос, рос, рос, рос – и выросла такая большая…»

- Да уж, «что выросло, то выросло, теперь уж не вернешь!»

- «Пеликан! Вы, кажется, стали еще глупей, чем сорок лет назад!»[63] - проговорив на одном дыхании любимый диалог между Богдановой–Чесноковой и Яроном, мы расхохотались.

Напряжение последних суток ушло, растворилось во взаимопонимании между обидчицей и обиженным. Прощаясь у моего дома, мы с Ванькой решили остаться друзьями. Интересно, какова цена нашим благим намерениям?

Впрочем, меня волновал не этот вопрос, а нечто совсем другое. Лично я никогда не испытывала готовности к самопожертвованию и удивлялась этой готовности в других, и даже весьма самолюбивых людях. Может, дело в том, что самопожертвование без конца превозносят как наивысшее из достоинств, и постепенно у людей формируется стойкий стереотип: позволить вытирать собою пол под диваном – достойно, а подставить обнаглевшего партнера под интимный конфликт – недостойно… Иначе какая сила толкнула этих двоих – Ваньку и Александру – на чудовищные поступки, чудовищные в первую очередь по отношению к ним самим? Что переклинило у них в мозгу, заставив одного выпроваживать любовницу в ночь глухую, а другую – покорно забиваться в пыльный угол под тахтой? Со стороны кажется: случись такое со мной, уж я бы… мне бы.. меня бы… В общем, разрази меня гром, если я позволю собой распоряжаться, будто я не человек, а собачка или коврик какой–то! А с другой стороны, это как посмотреть. Если трактовать их поступки в качестве подвига, совершенного во имя любви, то получается диаметрально противоположная картина. Ланселот на телеге. То ли публичный позор некогда достойного представителя славного воинства, то ли образово–показательный отказ от личного достоинства ради высшей цели. Каковой и является спасение любимого человека от страшной участи. В Ванькином случае – спасение меня от разочарования в поклоннике, в Санькином случае – спасение скрипача Эдика от семейной сцены. Или спасение скрипачевой жены от развода и разочарования в мужниной верности. Любовь диктует законы и формирует ответственность перед предметом обожания. Истинно любящий делает выбор в пользу своего «предмета», а не в пользу личного достоинства.

И все равно вопрос остается: существуют ли обстоятельства, когда необходимо отказаться от своего «уважаемого Я» ради каких–то романтических клише? Опять всплывает Ланселот, скорбно глядящий через прорезь шлема: вот я, герой Круглого стола и победитель чудищ, всем пожертвовал! Чем ты лучше меня? Твой позор, по крайней мере, не виден хохочущей толпе! Будь доволен этой малостью и удовлетворись сознанием исполненного долга. Долг. Долг. Интересно, влюбленный непременно влезает в долги, или можно как–нибудь избежать этого сомнительного удовольствия? Ланселот, как ни странно, оказался в более выигрышном положении: он просто соответствовал представлениям своего века (вернее, века Кретьена де Труа). Но с XII столетия девять веков миновало. Куртуазное поведение сегодня ассоциируется с дарением цветов и украшений, с написанием стихотворных эсэмэсок или, в крайнем случае, с пением серенад. Хотя последнее – проблематично. Особенно если Прекрасная Дама проживает в пентхаусе высотного здания. Горлышка не хватит докричаться.

Словом, жертвовать собой как личностью в наши дни непрестижно. Человеку следует оставаться человеком, не превращаясь в живой палас. И никто не вправе вытирать ноги о своего партнера. Тем более, что средневековый рыцарь, когда выбирает между дамой сердца и профессиональным уставом, всего лишь переходит из одной системы правил в другую. Его личность тут не затронута. Фамильная честь диктует одно, обет служения даме сердца – другое. Обе стези почетны. Хвала герою! А как у нас, у людей третьего тысячелетия?

А нам надо и о себе подумать. Если впадать в романтическое состояние, то без ущерба для здравомыслия. Потому что это не на пользу — ни тебе, ни твоему «предмету», ни вашим взаимоотношениям. До XII столетия дамами разной степени привлекательности только что не полы в замке мыли. Для них средневековье было невыразимо мрачным. Куртуазность женский пол раскрепостила, насколько оно было возможно, люди получили право на эмоциональную жизнь. Можно сказать, была подписана Декларация эмоциональных прав человека. А теперь «весь род людской чтит один кумир свяще–е–енный»[64] - и этот кумир поместил на пьедестал самолично дедушка Зигмунд Фрейд. Эмоции, инстинкты, комплексы… Их раскрепощать не треба. Им, наоборот, надо, как собаке, командовать: «Место!», чтобы освободить пространство для нормальной жизнедеятельности. Иначе они берут сознание в тиски. Вон, как Саньку с Ванькой скрутило: раз я этого человека люблю, значит, мне не обязательно быть человеком. Можно все бросить и под диваном отдохнуть, в отключке от работы мозга. Или тетку неудовлетворенной оставить. Все на благо Большой Любви. Что же это за деспот такой – любовь?

Снова вспомнила Веру, ее предупреждения и опасения. Человека привлекает неземное, потустороннее, сверхъестественное, паранормальное. Все, что выше земного, человеческого, нормального, реального. В этом измерении не забалуешь – надо либо играть по правилам, которые не тобой установлены и не тебе их менять. В общем, выбор делается формальным: естественно, полагается жертвовать, исполнять долг, валяться в пыли и заметать следы. Лишь бы не разрушать эмоциональной тирании Любви и не мешать великим планам Судьбы на твой счет. В подобных обстоятельствах человек превращается в механизм, который исправно включается и выключается одним щелчком тумблера в мозгу. Да стоит ли оно того? Разве мои отношения с Ваней не изменятся в сторону охлаждения, несмотря на его паршивое поведение с той бабой? А отношения Сашки с ее скрипачом разве не истлеют на корню – теперь, когда она побывала в анекдотическом положении «приезжает муж из командировки»? И никакая романтика наши затянувшиеся романы не спасет.

Даже если, теоретически, я и скрипач–женатик будем не прочь продолжить в том же духе (что весьма проблематично – а с моей стороны особенно). Рано или поздно противоположная сторона заартачится и захочет свободы. Никто не в силах пережить процесс превращения в набор рычагов и винтиков – настолько он болезненный и бесперспективный. Однажды живая природа все равно возьмет верх. И тогда начинается «обвал на бирже»: все, что до поры до времени цементировала уверенность «так надо», разлезется клочьями; посыплются обвинения «ты мне жизнь сломал (сломала)»; родится вопрос «и что я здесь делаю?»; появятся мечты «эх, был (была) бы я человеком»… И порабощенный любовью поднимет бунт: сначала налево сходит, потом примется отвоевывать по кусочкам «территорию независимости». Даже самое долгое и прочное рабство когда–нибудь кончается. Наступает эпоха смут, потом эпоха политкорректности… Поработитель сам уже не рад, что у него под началом такой источник проблем. И с обеих сторон растет и крепнет намерение рвать когти.

В общем, никакого будущего у «куртуазных романтиков» нет и не предвидится. Я не верю в существование необъяснимых и непознаваемых ценностей, которые надо принимать как данность и беречь с опасностью для жизни или для психики. Если поставить перед собой задачу во что бы то ни стало сберечь любовь, это не избавит от бесконечного сведения счетов: а во что оно мне стало? А какая мне с этой любви радость? А есть ли она, эта любовь, черт бы ее побрал? Наверное, прав тот, кто советовал не пытаться прикнопить к стене солнечный зайчик. Если и есть на свете какая–то «сверхценность», то это твоя индивидуальность. И в долгу ты только перед ней. Перед собой в долгу. А любовь… Лепорелло, ау! «А живы будем, будут и другие»[65]!

«Его нет… его выдумал девичий стыд»[66]

Кого нет? Идеального союза любящих сердец нет. Девичий стыд или старческая эротомания тому причиной, но бездонное, словно небеса и столь же таинственное и незыблемое чувство «вечной любви» существует только в человеческом воображении. А в реальности «вечная любовь» проявляется исключительно в форме произведений искусства. И если кто–то намеревается превратить свою жизнь в такое вот произведение – он (она, оно) серьезно рискует. Рискует потерять все – вплоть до самоуважения, не говоря уже об уважении окружающих. Почему–то в неласковой действительности Джультетта и Ромео, Отелло и Дездемона, Сирано[67] и Роксана, Юнона и Авось как правило получают нелестную характеристику «больных на всю голову». И для возвращения пылким, но верным любовникам доброй славы, а также для придания их взаимоотношениям блеска и величия требуется… художественная обработка. Чтобы занудство, истерия, патологическая ревность и психологическая зависимость превратились бы в картину любви страстной. А то в «необработанном» виде на такое и смотреть–то не хочется, а не то что следовать примеру.