На минном поле любви - Елена Кабанова

- Ой, Бяка, какая же ты дура! Сейчас ты повиснешь у него на шее, омоешь ее пьяными слезами и камнем упадешь к нему в койку. Слушай, ты же так долго с ним завязывала! Опять всю эту крезу вернуть хочешь?

- А ты собираешься мне помешать?

- Тормознуть я тебя собираюсь. К маме–папе тебя везти бесполезно, ты все равно выкрутишься и сбежишь. Сейчас поедем к нам. А завтра чеши к своему Ване, к черту лысому и откалывай коленца на трезвую голову. Возражений не приму! Ребята, — закричала Лерка Никите с Аленой, — мы едем домой!

- А танго втроем с новорожденным? – раздались счастливые пьяные голоса.

- Непременно, — отрезала Лерка, — когда научится ходить и держать голову. А поцелуем прямо сейчас. Сюсюкающие тетки всегда так младеньчиков мучают. Поздравляем и желаем счастья! – И мы с Леркой с двух сторон влепили Никите по смачной безешке. Щеки у него стали разноцветными: с моей стороны – розовая, с Леркиной – алая.

Домой нас вез Никитин шофер. В машине Лерка потребовала, чтобы я позвонила Ваньке. Сил на сопротивление у меня уже не было. Я покорно набрала номер.

- Ты где? – спросил Ванька.

- В машине. Но я сегодня не приеду. Давай завтра. Ладно?

- Ну, и дрянь же ты, Лялька.

И повесил трубку. Видимо, завтра мне предстоит разборка, которую я сама же на свою голову и устроила.

А под диваном – тишина

Удивительно, насколько иначе все выглядит утром. Я уже не испытывала смертной тоски по Ваньке, а предстоящая встреча с ним тяготила меня хуже любого похмелья. Хотя похмелья у меня как раз и не было. Хорошо хоть Лерка соблюдала нейтралитет и не гнидила меня за вчерашнюю выходку. Я мучительно думала о том, что скажу Ваньке. Придти к нему и заявить, что вчера у меня была минутная слабость, — просто идиотизм; не придти – проявить трусость, которая будет выглядеть хамством. В конце концов после «мильона терзаний» я припомнила, что самая большая хитрость – это простота, и решила сказать Ваньке правду. Пусть он сам выпутывается из затруднительного положения. А я не подряжалась ему быть ангелом во плоти. И тот факт, что всю эту кашу заварила именно я, не имеет ни малейшего значения. Этими мыслями я разогревала себя, отмеривая шагами ступени к Ванькиной квартире. Протянула руку к звонку, и тут меня одолела малодушная мысль: позвонить и убежать. Понадобилась вся моя воля, чтобы палец прижал кнопку и выдавил из нее звук.

Ну вот, теперь самое главное — не удрать раньше, чем Ванька откроет дверь. Нервы у меня на пределе, так что ему следует поторопиться. Щелкнул замок, и я встала под ледяной душ. Передо мной возникло удивленное Ванькино лицо.

- Если злишься, можешь меня стукнуть. Даже два раза, — произнесла я совершенно незнакомым голосом.

- Уже нет. Проходи. А почему два?

- Потому что после третьего терпеть не обещаю и дам сдачи.

- По–моему, это ты на меня злишься. Только вот за что?

- Во–первых, я виновата. Во–вторых, мне казалось, что ты живешь в ожидании меня, а ты занят своими делами. Или еще хуже – другой бабой.

- Все верно. Вчера ты меня с нее сняла. Кофе будешь?

- Ты… фигурально выразился?

- Фигуральней просто быть не может. До сих пор мороз по коже.

- Черт, у тебя было свидание, и я объявилась в самый тот момент?! Слушай, а почему ты меня не послал?! Почему ты вообще подошел к телефону?!

- Потому что твой номер на определителе увидел. И здорово струсил. А потом я вообще не соображал, мне хотелось замести следы. Я что–то взбудораженно врал, потом отвез ее домой, потом судорожно уничтожал улики. Потом впал в оцепенение и ждал тебя. Наваждение какое–то.

- Может, она тебе просто не нравилась?

- Если не сравнивать с тобой, нравилась.

Ванька поставил передо мной чашку кофе.

- А ты не сравнивай.

- Ну, это как–то само собой получается. Ты же тоже сравниваешь. И при сравнении я всегда выигрываю. А то с чего бы ты стала ломиться ко мне вчера ночью?

- Гад самодовольный! Вот почему ты такой великодушный!

В прихожей раздался звонок. Потом еще, еще и еще.

- А, один черт, — махнул рукой Ванька и пошел открывать.

Интересно, если это Ванькина пассия пришла выяснять отношения? А я тут во всей красе тружусь над чашкой кофе: «Добрый день, я – Ляля, но друзья и родные зовут меня Бякой. Это я, солнце мая, звезда прерий, порчу вам жизнь, а сейчас любуюсь плодами содеянного. Так вам кофе или чай?» Она, конечно, все поймет неправильно. И тут начнется женский бокс. А кем прикинется Ванька? Рефери или болельщиком?

На пороге Ванькиной кухни появилась девушка с бледно–голубым лицом. Я ее знала. Это была Сашка, дочь Ванькиного старшего брата. Она скользнула по мне безучастным взглядом и молча опустилась на стул. У нее дрожали плечи, и зуб на зуб не попадал, хотя одета Сашка была по погоде и даже с некоторым шиком. Я попробовала рассуждать логически: если племянница синего цвета, дрожа как осиновый лист, приходит к своему любимому и не очень старому дядьке, который ее перманентно баловал и покрывал проказы, что она может ему объявить? «Меня изнасиловали!» Среди бела дня в пределах Садового кольца – маловероятно. «Я – сирота!» Для сообщения вести о смерти родителей перламутровый макияж не накладывают. Скорее всего: «Я предприняла попытку самоубийства, меня никто не понимает, жизнь – говно[60], но тыщ пятнадцать–двадцать в баксах смогут примирить меня с отвратительной реальностью»; или: «Я беременна, предки устроили жуткий скандал и выгнали меня из дома, я поживу у тебя ближайшие лет двадцать, пока все не образуется».

«М–да, — думала я, — сегодня у Ваньки день дефективной малолетки. Еще не вечер, а нас уже двое. Что дальше–то будет?»

— Я посижу у тебя немного, ладно? – попросила Сашка у показавшегося в дверях Ваньки и снова впала в ступор.

Ванька хотел ей ответить, но раздумал, только кивнул. Сашка не отреагировала. Я решила выяснить, почему она такая отмороженная. В этом состоянии приставать к человеку с расспросами и трясти его: расскажи да покажи – дохлый номер. Пострадавший еще больше скукоживается в своих неприятностях и молчит как партизан. Надо обращаться с ним так, будто ничего особенного не происходит, ненароком вовлечь в разговор на общие темы, а когда он растеплится, тут–то и можно из него все вытянуть, или пострадавший сам все выложит. Дело времени.

Для начала я решила сделать для всех кофе, а еще разрядить обстановку светской болтовней. Но если с кофе я довольно быстро управилась, то с разговором все оказалось сложнее. Я не представляла, что сказать. В голове почему–то вертелась фраза: «Если мать иль дочь какая у начальника умрет, расскажи, им, воздыхая, подходящий анекдот»[61]. С подходящими анекдотами у меня тоже было туго. В гробовом молчании я поставила перед безмолвными родственниками чашки. Ванька поблагодарил, а Сашка не отреагировала.

- Ну, так нельзя. Надо себя заставлять! — безнадежно пошутила я и взяла Сашкину руку, чтобы немного ее встряхнуть.

Сашкина рука была абсолютно ледяной. Я вздрогнула. Дотронулась до Сашкиного лба, щек и не на шутку испугалась:

- Вань, у нее температура минус пять по Цельсию. Этой девушке кофе не поможет, ее водкой лечить надо: наружно и внутренне.

Через пять минут Сашка сидела на диване завернутая в одеяло, обложенная грелками и морщилась от выпитой водки. Она еще немного дрожала, но лицо потихоньку начинало розоветь. Особенно нос.

- Ты родителям не расскажешь? – Сашка жалобно посмотрела на Ваньку.

- Еще как расскажу. Позвоню и наябедничаю. Явилось ко мне, братец мой, ваше чадо брутального синего цвета, а я его напоил водкой, чем довершил моральное падение. Ждите счет из супермаркета за разгромленную морозильную камеру и бурные возмущения от меня лично. Ты что, как Остин Пауэрс, эгоистично решила заморозить свои прелести на горе современникам и радость потомкам?

- Я четыре часа пролежала под кроватью и–и–и–и… гола–а–ая–у–у–у! – Сашка заплакала.

- Зачем? Вот и говори о пользе чтения для юношества Федора Михайловича и других прогрессивных авторов, — беспомощно развел руками Ванька, — Я, честно говоря, ничего не понимаю.

Меня всегда удивляло, почему даже неглупые люди, перешагнув тридцатилетний рубеж, начинают воспринимать молодежь как инопланетян. И, столкнувшись с непонятным поведением молодого существа, они готовы вообразить черт знает что: наркотики, повреждения психики, попытку суицида, кроме нормального логического объяснения, лежащего, как правило, на поверхности. По–моему, здесь все гораздо прозаичнее, и Достоевский абсолютно не при чем. Скорее уж Соллогуб или кто там еще водевильные пьески строчил.

— Ваня, разуй глаза! Она не мазохистка и не мусор, чтобы по доброй воле за шкафом валяться! Она хорошенькая девушка одного со мной возраста, между прочим! Так что всему виной не тормоз в голове и закидоны в психике, а стечение обстоятельств. И то, что после этого она пошла не в Яузу бросаться, а к тебе – в себя прийти, говорит об уме и силе воли.