Газета День Литературы # 79 (2003 3) - Газета День Литературы

Маяковский в удивлении открыл свой квадратный рот, блеснувший нержавеющей сталью вставных зубов, в слезящихся очах его сверкнуло какое-то живое выражение. "Сейчас выпрут!" — пронеслось в голове у Михаила. Но Маяковский вдруг улыбнулся одной стороной лица, как это делают урки и паралитики, и крепко схватил всей лапой руку Михаила.

— Как вы говорите — Михаил Шолохов? — пробасил он. — Не обижайтесь: я принципиальный противник рукопожатий за их негигиеничность.

Михаил тотчас его понял, но со своей стороны — ладонь у гения была такая влажная, что сразу же хотелось вытереть свою, чего он, естественно, из вежливости не сделал.

— Понятно, — широко улыбнулся он. — И вы не обижайтесь — у нас на Дону пальцы не принято жать. Либо всю руку, либо ничего.

"Молодогвардейцы" круглыми глазами смотрели на Михаила, Осик неопределенно поблескивал стеклышками очков, а Лиля Юрьевна, не скрываясь, смеялась. Было в ней что-то (не во внешности, а в насмешливо-заигрывающей манере) от Марьи Дроздовой, но что-то более неприятное, а что — Михаил сразу и не мог себе сказать.

— Так вы с Дона? — переспросил Маяковский. — Казак? "Казак, ты с кем? С нами или с ними?" — процитировал он надпись с известного плаката Моора.

— Я — красный казак.

— А что — есть такие? — с неожиданным ехидством осведомился поэт.

— Ну, конечно же, нет! — в тон ему, осклабясь, ответил Михаил. — Как нас покрасят, так и ходим. Скажет власть резать белых — будем резать белых, а скажет красных — будем красных!

Лиля Юрьевна прыснула.

— А если серьезно, — продолжал Михаил, — то кто же, по-вашему, воевал у Буденного, как не красные казаки? Пролетариат, знаете ли, на лошади ездить не умеет, а мужики на лошадках больше пашут.

— Вы что же, были у Буденного? — поднял брови Маяковский.

— Я-то не был, годами не вышел, а вот двоюродные братья были.

— Товарищ Шолохов — бывший продкомиссар, — вставил Брик. — Лучше всех справился с моим заданием написать короткий рассказ на "обратный эффект". Манера его близка лефовской, идет от жизни, от факта.

— Поздравляю, — буркнул Маяковский. Общество "молодогвардейцев" его, видимо, утомило. — Желаю успехов. С коммунистическим приветом, товарищи, — он повернулся и вышел в смежную комнату.

— Это кабинет Владимира Владимировича, — тоном гида пояснила Лиля Юрьевна. — Но чаще он работает в другом, на Лубянке. — При этих словах она почему-то стрельнула взглядом в сторону Михаила. — Будете пить чай, товарищи?

Студийцы нерешительно переглянулись.

— Да куда мы такой оравой? — за всех ответил Вася Кудашов. — И так уже засиделись, пора и честь знать. Спасибо!

— Ну, как знаете.

Когда вся компания гуськом потянулась к выходу (Михаил шел последним), Лиля Юрьевна, будто провожая гостей, подошла к нему и коснулась грудью плеча. Он сначала не понял, неловко, как испуганная лошадь, шагнул в сторону, но женщина шепнула ему в ухо: "Заходите на следующей неделе, казачок, не стесняйтесь. Владимир Владимирович будет в отлучке". Михаил покосился на Брика — тот по-прежнему, блестя очками, за которыми не видно было глаз, полулежал на диване, раскинув руки по спинке. "Владимир Владимирович будет в отлучке! А этот? Этот, видимо, не в счет", — ответил сам себе Михаил. Он с легкой улыбкой кивнул, прямо глянув кокетке в глаза.

— Чего вы там шушукались? — тихо спросил Вася Кудашов (подслеповат, а все видит, шельмец!), когда они оказались на улице.

— Не знаешь, чего они шепчут? Наказывала почаще заходить, — самодовольно сказал Михаил — как будто ему каждый день назначали свидания дамы вроде Лили Юрьевны.

— Дура! Она же, говорят, гэпэушница! И Максимыч ее тоже. Про него Есенин эпиграмму написал:

Вы думаете, кто такой Ося Брик?

Исследователь русского языка?

А он на самом-то деле шпик

И следователь ВЧК.

Ей не ты нужен, а прощупать тебя нужно. Не связывайся!

" Вот оно что! Нет, ГПУ с меня хватит", — решил Михаил.

Брик вел занятия по очереди со Шкловским, евреем помоложе. Покрытая редким пухом конусовидная макушка его напоминала крупнокалиберный снаряд, губы змеились в мефистофельской улыбке, открывая черные корешки зубов. Пухлые щеки украшали бархатные бакенбарды. В отличие от Брика, Шкловский не давал никаких заданий "молодогвардейцам", только разглагольствовал — и довольно интересно. Он, бывший эсер, как шепнул Михаилу всезнающий Кудашов, еще недавно жил в Берлине, куда бежал, как только узнал о намечавшемся процессе эсеров, а теперь, написав покаянное письмо во ВЦИК, вернулся — так что ему было о чем рассказать. Щуря барсучьи глаза, Шкловский поведал, к примеру, как в Берлине он и еще несколько интеллигентов, уехавших из России после гражданской войны, решили, как в былые годы, пообедать "по-советски", то есть воблой и пшенной кашей, чтобы освежить непередаваемые воспоминания о "военном коммунизме". Воблы у немчуры не нашлось, пришлось ограничиться засохшей селедкой. В сухую кашу влили немного постного масла ("Маленький компромисс", — пояснил Шкловский). Эксперимент не удался. Пожевав предварительно отбитую твердую селедку, сотрапезники не смогли уже есть кашу, пошли в пивную на углу, где заказали лопающихся от жира сосисок, квашеной капусты и пива. "Не вышло, — завершил свой рассказ Виктор Борисович, — отвыкли. Подлец человек!". Фразу "Подлец человек!" он повторил раза три.

Михаилу, видевшему умирающих от голода людей, которые сочли бы за великое чудо, если бы кто-то предложил им засохшей селедки и пшенной каши, рассказ Шкловского не очень понравился.

— Вы спросите — зачем мы делали это? Чтобы понять действительность, надо ее остранить.

Заметив на лице слушателей некоторое недоумение, Виктор Борисович снисходительно пояснил:

— "Остранить" — от слова "странный". Проза, поэзия есть искусство остранения. Целью искусства является не приближение значения образа к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание "виденья" его, а не "узнавания". Мало сказать: "Подлец человек!", надобно это почувствовать — желательно на личном опыте. Мы сталкиваемся с остранением еще в сказках, былинах и народных песнях, особенно при изображении эротических объектов. Сюда относится изображение половых частей в виде замка и ключа, в виде приборов для тканья, лука и стрелы, кольца и свайки, как в былине о Ставре.

Публика оживилась. Пахнуло новизной. О половом вопросе любил поговорить и Осип Максимович — но без упоминания каких-либо былин, да и вообще русской литературы для Брика как бы не существовало: у его героев и фамилии-то были подчеркнуто нерусские — товарищ Сандраров, товарищ Бауэр, товарищ Тарк, Велярский. А Шкловский достал из видавшего виды портфеля и положил перед собой на стол книги с непривычно звучащими в последние годы названиями: "Великорусские сказки Пермской губернии", "Русские заветные сказки" Афанасьева...

— Как вы помните, в этой былине...

По выражению лиц "молодогвардейцев" Михаил понял, что никто из них не помнит былины о Ставре Годиновиче, а сам он ее даже и не знал, так как на Дону в ходу были не былины, а песни и сказки. "Вот тебе и еврей: он наше знает, а мы свое — нет!"

— ... муж не узнает жены, переодетой богатырем. — Шкловский открыл книгу на закладке. — Она загадывает:

"Помнишь, Ставер, памятуешь ли,

Как мы маленьки на улицу похаживали?"

"Мы с тобой сваечкой поигрывали".

"Твоя-то была сваечка серебряная,

А мое колечко позолоченное".

"Я-то попадывал тогды-сегды".

"А ты-то попадывал всегды-всегды".

В другом варианте былины дана разгадка:

Тут грозен посол Васильюшко

Вздымал свои платья по самый пуп.

И вот молодой Ставер, сын Годинович,

Признавал кольцо позолоченное...

Михаил разинул рот. Ничего подобного он в былинах и сказках до сего дня не читал. Конечно, в похабных байках, которые любили травить казаки на привале, было еще больше непристойного, но байки — они и есть байки, в книгах их не печатают. Шкловский, вдохновленный произведенным эффектом, продолжал, смакуя:

— Совершенно ясен прием остранения в широко распространенном образе — мотиве эротической прозы, в которой медведь и другие животные, или черт...— тут Шкловский чему-то улыбнулся и непонятно пояснил,— это другая мотивировка неузнавания... не узнают человека. Вот сказка про мужика, который опалил бок медведю, сломал сороке ногу, а пауку — большой мухе — воткнул в задницу палку. "Паук полетел и сел на то же дерево, где сорока и медведь. Сидят все трое. Приходит к мужу жена, приносит в поле обед. Пообедал муж с женой на чистом воздухе, стал валить ее на пол. Увидал это медведь и говорит сороке с пауком: "Батюшки! мужик опять ково-то хочет нежить". Сорока говорит: "Нет, кому-то ноги хотит ломать". Паук: "Нет, палку в задницу кому-то хотит воткнуть".