В маленьком мире маленьких людей - Шолом-Алейхем

Наняв кормилицу, мать отдала ей Шнеера, а себе взяла Меера (Меер был старше Шнеера на добрых полчаса). Но так как и кормилица была, не про вас будь сказано, женщина не Бог весть какого здоровья, им обоим — и Мееру и Шнееру — доставался шиш вместо молока, оба, бедняги, подыхали с голоду и орали благим матом целые ночи напролет, надрывались из последних сил.

И вот в один прекрасный день затеяли детей купать, обоих, конечно, в одном корыте. Сняли с них сорочки, положили обоих в теплую воду, и крошки раскраснелись, надулись, как пузыри. Купание доставляло им, по-видимому, огромное наслаждение — еврей любит баню… Обе — и мать и кормилица — склонились над корытом, подливали всякий раз свежую воду, а дети радостно барахтались, махали ручонками, дрыгали ножонками, точь-в-точь жучки — видели вы когда-нибудь опрокинутого на спинку жучка? Искупав детей, вынули их из корыта, завернули в простыню (в одну простыню) и уложили в кровать (в одну кровать), чтобы дать им немного обсохнуть. Когда же собрались снова надеть на них сорочки, уже невозможно было узнать, который Меер, а который Шнеер. И начались препирательства между матерью и кормилицей.

— Присмотрись-ка толком, я готова поклясться, что этот Меер, а тот — Шнеер!

— Бог вас знает, что вы такое мелете! Этот — Шнеер, а тот — Меер. Не видите, что ли?

— Сгиньте недобрые сны нынешней ночи, прошлой ночи и всех минувших ночей! То ли ты с ума сошла, то ли ополоумела?

— Ах, Господи Боже мой! Не видите разве по глазам, что этот — Шнеер, а тот — Меер? Полюбуйтесь-ка на эти два глаза!

— Нашла чем удивить! Разумеется, два глаза, а не три.

Короче говоря, одна кричит про Меера, что он — Шнеер, а про Шнеера, что он — Меер, а другая уверяет, что Шнеер — это Меер, а Меер — это Шнеер. Тогда мужчины нашли выход — как-никак все-таки мужчины!

— Знаете что? Попробуйте дать им грудь, а мы посмотрим: кто возьмет грудь у матери, тот, значит, — Меер, а тот, который возьмет грудь у кормилицы, и есть, значит, Шнеер. Простая штука!

Так и поступили. Малютки, едва их поднесли к груди, прильнули к ней, как после долгого поста, сосали, как пиявки, чмокали губами, дрыгали ножками и урчали, как голодные щенята.

— Чудеса Господни! Полюбуйтесь, как дивно создал Всевышний Свой мир!..

Так сказали мужчины со слезами на глазах и были не прочь интереса ради попробовать обменять детей местами, посмотреть, что из этого выйдет? И детей, бедняжек, оторвали от груди и переместили. Шнеера — на место Меера, а Меера — на место Шнеера, и что же, думаете вы, стряслось? Вы уверены, конечно, что они отказались от еды? Как бы не так! Сосали, да еще как!..

С тех пор все окончательно отчаялись и не пытались больше различить, кто Меер и кто Шнеер. Пусть будет Меер — Шнеер и Шнеер — Меер. И их прозвали: «Мееры и Шнееры». Совсем так, как если бы существовало два Меера и два Шнеера, то есть каждый из них двоих был сам по себе и Меер и Шнеер. В хедере не раз бывало, что порка доставалась Мееру, когда следовало пороть Шнеера, или, наоборот, вкатывали Шнееру как раз тогда, когда наказание по справедливости причиталось Мееру. А дабы не было места обиде между братьями, ребе нашел прекрасное решение (где ученость, там и мудрость!):

— Знаете что, деточки? Ложитесь-ка, пожалуй, оба, и не будет между вами зависти — меня секли, тебя секли… Все будет чисто, гладко и справедливо — в своей семье при своих и останется…

И только гораздо позднее, уже после совершеннолетия, когда Мееры и Шнееры встали, что называется, на ноги, появилось вдруг между ними такое различие, что их уже можно было узнать ночью за версту — дивны дела твои, Господи! У них стали пробиваться бородки (они оба, по-видимому, слишком рано начали курить папиросы!). У Меера на щечках и на верхней губе появился черный пушок (ну и черный же — сажа!), а у Шнеера — красный пушок (ну и красный же — огонь!). И эти бороды росли у них, словно наваждение сатанинское (они оба, по-видимому, слишком пристрастились к курению папирос!), так что ко времени женитьбы они носили уже две бороды, да что я говорю бороды? — веники! Один носил черный веник, а другой — красный веник, и похоже было, будто эти веники им кто-то подвесил.

Велики деяния Господни и чудесам Его нет предела! Кто знает, что могло произойти, если бы близнецы, к примеру, после свадьбы обменялись, упаси Бог, женами, то есть я имею в виду обратное: если бы жены перепутали мужей. Не знаю, как там у вас, в больших городах; у нас в Касриловке доныне еще не случалось этакого, чтобы люди перепутали «За упокой» и «За здравие». И в самом деле: ежели я твоя жена, значит — ты мой муж, и ежели ты мой муж, значит — я твоя жена. Посудите сами. Ты, скажем, не мой муж, значит — я не твоя жена; ежели же я не твоя жена, значит — ты не мой муж. Но вот вопрос: как же быть, если вдруг стрясется — мой муж надумает и заявит, что его устраивает и жена другого, как тогда? Ну а я куда? Что я, смолчу?!

Впрочем, не в этом суть того, о чем я собрался вам рассказать. Сама история еще только начинается.

До сих пор мы занимались исключительно Меерами и Шнеерами, то есть Меером и Шнеером, да мимоходом еще познакомились с их матерью и кормилицей, об отце же не обмолвились ни словом, как если бы они, не дай Господи, никогда не имели отца…

Сохрани Боже! Такое может случиться где хотите, но не у нас. У нас, слава Богу, нет приюта, где дети росли бы без отца-матери; у нас еще не случалось такого, чтобы ребенок вырос и не знал, кто его настоящий отец; а если иногда у нас и всплывала такая история, это, конечно, было где-нибудь в Одессе, или Париже, или в далекой Америке… За Касриловку я вам ручаюсь — там никогда такого не бывало, а если и случалось, то Бог весть с кем, со служанкой или просто с несчастной еврейской девушкой, сбитой с пути истинного силой случая, оказавшейся жертвой чужого греха…

Короче, Мееры и Шнееры имели отца, к тому же прекрасного отца, и звали его реб Шимшн, и был он честный человек, и была у него, у реб Шимшна, борода окладистая, благообразная, роскошная борода! У реб Шимшна, можно сказать, бороды было больше, нежели лица, то есть из-за этой бороды не разглядеть было лица, и именно поэтому в Касриловке его называли не иначе как реб Шимшн-борода.

И был этот реб Шимшн-борода… Одному Богу известно, чем он был. Он был человеком, который всю жизнь мыкал горе, убивался ради куска хлеба, ратоборствовал с нуждой; иной раз побеждал нужду, иной раз она одолевала его, как водится у касриловских евреев, не питающих особого страха перед нуждой и всегда готовых выставить ей три шиша…

И жил этот реб Шимшн-борода до тех пор, пока не умер. А когда он умер, его с большими почестями похоронили, почти весь город следовал за погребальными носилками.

— Кто умер?

— Реб Шимшн.

— Какой реб Шимшн?

— Реб Шимшн-борода.

— Ух ты! Уже, значит, и реб Шимшн-борода преставился? Благословен судия праведный!

Так толковали в Касриловке и скорбели не столько о самом реб Шимшне, сколько о том, что в городе каждый раз становится одним человеком меньше. Несуразные создания они, эти касриловские евреи: мало того что они так бедны, никогда не едят досыта, они еще были бы рады, если б никто из них не умирал. И лишь одно им было в утешение — умирают везде, даже в Париже; никому не под силу откупиться от смерти. Когда приходит время умереть, даже самого Ротшильда, который почти выше царя, просят не посчитать за труд — проследовать на тот свет, — и он вынужден идти!

Вернемся, однако, к Меерам и Шнеерам. Пока был жив реб Шимшн-борода, наши Мееры и Шнееры жили между собой душа в душу, их, бывало, как говорится, водой не разольешь. Но когда реб Шимшн-борода умер, между ними разгорелась такая вражда, что они готовы были в любую минуту броситься друг на друга и вцепиться в бороды. Хотите знать из-за чего? А ну, пожалуйста, скажите сами, из-за чего ссорятся дети после смерти отца? Разумеется, из-за наследства. Правда, реб Шимшн не оставил после себя ни земельных угодий, ни лесов, ни домов, ни поместий, ни ренты, а наличных денег и подавно. Жемчугов, серебра и ценной домашней утвари он тоже не оставил своим детям. Не по злобе, не по скаредности, а просто потому, что ничего такого не имел. Все же не следует думать, что реб Шимшн так уж, упаси Бог, совсем ничего и не оставил своим сыновьям. Реб Шимшн оставил после себя нечто такое, такую ценность, которую можно было в любую минуту обратить в деньги — заложить под ссуду, сдать внаем и даже продать. Это было собственное место в старой касриловской синагоге, именуемое касриловцами «городом», — почетное место у самой восточной стены, рядом с местом раввина реб Иойзефла, второе, значит, от священного ковчега. Правда, касриловские умники высказывали соображение, что лучше иметь собственную деревню за городом, чем собственный «город» в синагоге[36]. Но это была не более чем шутка, и, если ты таки с Божьей помощью владеешь собственным «городом», да к тому же у самой восточной стены, это, право же, не так плохо, во всяком случае, это, бесспорно, лучше, чем ничего!