Мемуары власовцев - Александр Окороков

18 марта. Бесплатное развлечение: в «Доме коммуны» загорелся чердак, прибыла итальянская пожарная команда, в касках и всём том, что полагается для благоустроенных пожарных команд. Офицерская столовая на втором этаже, мы обедали и из окон наблюдали, как над нами тушили пожар, к часу дня всё было окончено. Ночью был налёт авиации, пострадала товарная станция, долго шипел раненый паровоз.

Утром было прощание с командиром корпуса (эксчеленца) генералом Гарибальди, каждому пожал руку. Получили в подарок по 500 наилучших хорватских папирос, но за транспорт их заплатили по 24 лиры. Вечером одна бомба упала около домика, где мы хотели остановиться на постой, но не застали хозяев, — убит один итальянский солдат и трое раненых. Мы говорим, что кто-то о нас усердно молится… Около штаба корпуса стоит прожектор и около него упало три бомбы, так что прожектор больше не зажигали.

23 марта — фашистский праздник. Утром было синема, говорящая картина, длинная, мало интересная — вся аппаратура привезена из Италии в чемоданах. Потом длинную душещипательную речь произнёс полковник, заведующий отделом «Ассистенца» (учреждение, ведающее распределением подарков, поступающих в огромном количестве из Италии), главный казнокрад. Нам многого недодают из положенного — Муссолини установил такой паёк для армии, что не хуже американского, — итальянцы ропщут, но никто не жалуется. Мы объясняем это их психологией: если начальник ворует, то младшие тоже будут делать то же, когда достигнут высшего чина. Я никогда не слышал, чтобы русский офицер позволил бы себе наживаться за счёт подчинённых, и в испанской армии я тоже ничего подобного не видел, там бывает даже соревнование среди офицеров — кто лучше кормит своих солдат.

Обед по случаю праздника был улучшенный. Итальянские офицеры — а их обедает человек 50 — пытались хором петь фашистские песни — «Джовинецца» и другие. Каждый пел соло и фальшиво — получилась какофония сверхъестественная, я в жизни не слышал подобного хорового пения. Потом пошли в штаб корпуса получать подарки, каждому пакет от женской фашистский организации. В моём пакете были тёплая бязевая рубаха, тёплые перчатки, тёплые носки, папиросы и шоколадка. Некоторые пакеты были вскрыты, содержимое частично изъято, судя по списку, в каждом пакете. Кроме того, выдавали отдельно по несколько коробок сардин, по две шоколадки, два пакетика румынских бисквит и дешёвое стило. Старшим в чине выдавали немного больше — таков, видно, обычай.

Солдаты нашего Уффичио получили семь пакетов подарков на 20 человек. Видно, остальное пошло на вольный рынок.

Накануне в Гомеле были сбиты два советских бомбардировщика, взяты в плен четыре красных авиатора. Был сбит также один английский самолёт. Немцы привезли в Гомель крупные противоавиационные пушки и несколько прожекторов — теперь в Гомеле стало около сорока орудий.

Получил из Рима открытку от Юренинского[18] (он теперь Джурими), с ним в Риме Белин,[19] ожидают из Испании ещё нескольких человек. Но они просидели в Риме девять месяцев и на фронт не попали.

На днях произошёл случай с соттотененте Де-Изола (майор югославский армии Островский[20]), он командует казачьей сотней в Новой Белице. Островский — бывший кадет Русского кадетского корпуса в Югославии, 35-ти лет, майор югославской армии. Итальянские офицеры не пускали в убежище нескольких русских женщин, и Островский за них вступился. Итальянцы говорили, что убежище для них, а не для русских. Островский был на взводе, произошла перебранка, перешедшая в рукоприкладство. Островский потерял пистолет и один зуб. Его отдали было под суд, но без последствий. Вместо него казачьим отрядом командовать был назначен соттотененте Ди-Фонтани (югославский майор Фарафонов). Оба они были представлены к высшей награде за храбрость — серебряной медали. Я потом видел Фарафонова в Риме с медалью, но не знаю, получил ли её в результате и Островский. Русские офицеры в Югославии дрались до последнего, когда немцы наступали на эту страну, потом Островский был и в итальянском плену. Под арестом он опустился — погон один висит, пуговицы на мундире оторваны. Селиванов ему сделал замечание, и Островский мне потом жаловался: «Какое право этот маленький имеет делать мне замечания…»

Дивизион казаков формировался при итальянской 6-й армии, стоявшей на Дону: 1-й эскадрон — донцы, отряд Кампелло (по имени командира — графа Кампелло, итальянского офицера), и 2-й эскадрон, носивший название «Владимир Иванов» — в честь русского офицера-переводчика, убитого бомбой в Луганске. Солдаты — наполовину не казаки. Офицеры носили серебряные погоны со звёздочками. Содержание: капитан — 2500 рублей в месяц, тененте — 2000 рублей и соттотененте — 1500 рублей. Офицеры в Миллерово допускались в итальянское офицерское собрание, но вели себя неприлично — сморкались в скатерти и так далее. В Гомеле в наше офицерское собрание пришёл такой офицер из части, стоявшей в Новой-Белице, но итальянские офицеры отказались допустить его в свою среду. Этот офицер, ничтоже сумняшеся, пошёл на кухню, и повара дали ему поесть. На следующий день он опять явился обедать на кухню. Тогда итальянские офицеры запротестовали, сказав, что он к обществу итальянских офицеров не принадлежит, так как не прошёл через Военное министерство, как мы, например. Русские офицеры-переводчики возражали: «Вы наделали офицеров, а прав им не даёте!» Его хотели посадить снова на кухне, но мы выслали к нему Сладкова, и тот сказал: «Раз вы носите погоны русского офицера, то не имеете права обедать на кухне, а если хотите, то присылайте за обедом своего вестового». Тот говорит: «А у меня нет вестового». Сладков ему заявил: «Чтобы вас больше не было на кухне! Делайте, что хотите, но вы должны относиться с уважением к русским офицерским погонам!» Больше мы его не видели — тип и замашки старого русского унтера.

Кстати, после эвакуации итальянской армии из России казаков итальянцы вывезли в Италию — человек 300. Были они там в Падуе, устроили хор, оркестр, давали концерты. По слухам, воевали во время переворота, когда убили Муссолини, против немцев…

Против «Дома коммуны» огромный пустырь, там был какой-то завод, чуть ли не танковый, но остались лишь канавы фундамента, ни одного кирпичика — всё было растащено. В конце пустыря — симпатичный домик, где жили Островский и Фарафонов, там была масса книг, и они приносили их в Уффичио, там я прочёл «Морские рассказы» Станюковича. Вообще в домах много книг, много довоенных изданий.

Из «Дома коммуны» наше Уффичио перешло в здание, где помещается штаб корпуса. Это большой дом — бывший сельскохозяйственный институт, выкрашенный в нежно-розовый цвет. В Гомеле вообще все бывшие официальные советские учреждения почему-то розового цвета, тогда как «Дом коммуны» вымазан сажей. Наше Уффичио теперь подчиняется майору Рокка, заведующему транспортным отделом корпуса. Это настоящий офицер, который сделал бы честь любой армии. На днях штаб 8-й армии уехал в Италию, из Бобруйска уехали остатки разбитого 3-го корпуса. По слухам, в Бобруйске формируется русская часть, ею командует Слюсаревский, русский, майор югославской армии. По слухам же, в Германии русские части подчиняются бывшему советскому генералу Власову. Итальянцы формируют у себя русские национальные части, под русским трёхцветным флагом и с русскими погонами, в пику немцам.

Три ночи провели спокойно — не было налётов авиации. К нашему ужасу, возвратился из львовского госпиталя «губернатор» — A.A. Селиванов. К нашему удовольствию, в Киеве он простудился, и его отправили во Львов. Все были довольны, уверяли, что он больше не вернётся, что расстались с ним навсегда, но я уверен был, что он ещё может вернуться. Так и получилось: смотрим — на улице под окнами штаба корпуса бредёт с опущенной головой «губернатор» в сопровождении капитана (тот хорошо говорил по-русски, так как служил в Добровольческой армии — кажется, в Дроздовском полку), за ним денщик капитана несёт вещи. От нас присоединили к ним Селиванова (Сельви). «Губернатор» заявил, что раз Селиванов — его однофамилец, то обязан заботиться о нём! Передали нам его слова: «Полковник Риччи собрал всех русских и приказал, чтобы все обо мне заботились, а которые не заботятся, я им не забуду… В особенности не прощу Николаю Ивановичу Селиванову, моему однофамильцу…»

Нашли для него комнату. «Губернатор» изводил хозяйку тем, что весь день заставлял кипятить ему воду для чая. Как-то хозяйка ушла на базар, и «губернатор» решил попить чайку, стал на плите кипятить воду. Но вьюшка была закрыта, и весь дом наполнился дымом — прёт через окна и двери. На базаре кто-то из соседей сказал хозяйке, что её дом горит. Она потом пришла к нам и горько жаловалась на своего постояльца. И жалко бедную женщину, и смешно.