Мемуары власовцев - Александр Окороков

Пришёл Селиванов и говорит: «Нашли квартиру у богомазов». Это на Будённовской улице, 36 — довольно большой дом, комнат пять. Хозяева — отец и зять — пишут иконы для крестьян, приезжающих из деревень, им за это привозят продукты. Весь дом уставлен иконами. Очень милые хозяева, приняли нас, как родных. Хозяин — бывший советский капитан, попавший в плен и отпущенный на свободу (немцы отпускали домой тех, кто жил вблизи). В прошлом — граф Корбут, женился на дочери лесника и был отвергнут семьёй. Зять — бывший машинист на паровозе, служил у немцев, но так как немец его ударил, то он постарался уйти со службы. Жена его, хозяйская дочка, только что родила девочку, буквально несколько дней назад — я ей преподнес несколько парижских губных карандашей.

Гомель — вероятно, единственное место в зоне, оккупированной немцами, где существует свободная торговля. Это главный город Гомельской губернии, и губернатор, доктор Шварц, оказался прекрасным администратором. Ежедневно на базар съезжаются жители окрестных деревень, а к вечеру разъезжаются, так как каждый вечер налетает советская авиация, а иногда ещё и ночью. В каждом доме радиоприёмник — диск (тарелка), и перед налетом объявляется: «По Гомелю объявляется тревога».

Мы с Селивановым устроились у «богомазов», а Сладков — единоличник — в доме напротив: все комнаты уставлены пальмами, некоторые загнулись под потолком…

Город большой, до войны было 160 тысяч населения. При эвакуации исчезли главным образом евреи, при нас никого из них не было. Центр города снесён с лица земли — километра полтора квадратных ни одного дома, лишь кучи мусора. Это были советские учреждения, власти бежали, а жители растащили — сначала окна и двери, а потом и остальное, ни одного кирпича не осталось. Но окраины уцелели, городские домики, наверное, построены ещё до революции. Последний налёт авиации был дня два тому назад, и мы несколько дней жили спокойно. До центра — километра три, и мы выходили на крылечко дома наблюдать, как советская авиация громила вокзал и район товарной станции.

В Гомеле было около 40 зенитных орудий, масса прожекторов, так что было интересно наблюдать. Соседи все шли в «щель», а я никогда никуда не прятался. Убьёт — так на родной земле. По крышам иногда стучали осколки…

Утром пошли на базар — там ряд ларьков, торгуют съестным. Выпили по чашке хорошего кофе и съели по белой булочке — но для нашего кармана дороговато. Пронюхали, что на товарной станции есть итальянское интендантство, пошли туда по шоссе — грязь жидкая по щиколотки, со снегом. Обнаружили большой сарай, наполненный продуктами, для получения которых достаточно подписи любого офицера, так что мы безо всякого затруднения получили сухой паёк (вивери секи): хлеб, мясные консервы, масло, сыр, кофе и сахар. Жандарм (карабинер) нам рассказывал, что несколько дней тому назад около склада упала бомба, так что во время налетов авиации они чувствуют себя довольно неуютно. Они рады были поговорить с нами, так как в Гомеле итальянцев нет, а стоявший здесь штаб корпуса на днях уезжает в Италию, штаб же нашего 2-го корпуса ещё не прибыл.

Полученные продукты отдали нашим хозяевам, они были очень довольны, так как многих вещей уже давно не видели. Нас они кормят своим: мы больше налегаем на солёные огурцы и на капусту. Готовит сам граф, с раннего утра возится в печи, выпачкан сажей, как чёрт, а хозяйку к печи не подпускает, она довольно молодая, белотелая, симпатичная.

28 февраля. Пошли с Селивановым осматривать город — то, что от него осталось. Главная улица называется Фельдмаршальская — в честь графа Паскевича, усмирителя очередного польского восстания. Зашли в собор, построенный фельдмаршалом, рядом мавзолей, где покоятся останки его и его семьи. Дворец Паскевичей сгорел, там был музей, которым заведовала внучка фельдмаршала. Небольшой парк, но заброшенный, и при входе устроено немецкое кладбище. На многих перекрестках улиц похоронены немецкие солдаты — несколько могил и кресты, и на каждом надпись и каска. Почему немцы так делают? Ведь в случае проигрыша ими войны эти могилы будут несомненно снесены. Кое-где валяются осколки гипса — остатки разрушенных памятников «отцу народов» (то же самое я наблюдал и в других городах).

Март 1943 года

Прибыла часть штаба 2-го корпуса. Получили сухой паёк, но без вина, обещали на днях выдать в театре. Можно обедать на итальянском этапе, но нужно ходить за четыре километра, нас же кормят хозяева — и они очень довольны, и мы тоже.

3 марта. Явились в штаб корпуса, сдали наши «Либретта милитаре» (книжка для получения жалованья), зачислились в Офицерское собрание (Менса оффичиали), представились полковнику Уффичио, который на днях уезжает в Италию, а вместо него будет какой-то капитан. Пока что болтаемся без дела. Узнали, что я и Селиванов назначаемся в дивизию Кассерио, двое других в дивизию Равенна, Фиалковский — в Управление корпусной артиллерии в Клинцы, а Сладков и галичанин («папский подданный») остаются при штабе корпуса. Клинцы — это посад Черниговской губернии, в старое время был одним из центров старообрядчества, 120 километров от Гомеля.

Хозяева угостили прекрасным обедом, даже с водкой. Вечером отправились ужинать в штаб корпуса, представились старшему, майору, у которого вечно сигара во рту. Говорит, что не любит русских. Вечером возвращаемся домой, километра три, уже в темноте — взрывы, налёт советской авиации, одна бомба упала недалеко от нашего дома. Пока ещё празднуем Масленицу с милыми хозяевами, даже блины были несколько раз. Сладков помещается в доме напротив, но он так боится авиаций, что кочует из дома в дом, и его вещи в нескольких домах — он молодой, никогда пороху не нюхал. Сблизился с Фиалковским только потому, что у того много продуктов. А нас он даже не признает, мы не видимся.

Хозяева рассказывали, что у них в доме долгое время жил священник; когда выходил, то одевался нищим. Знали об этом лишь человек тридцать ближайших соседей. На Пасху совершали крестный ход по комнатам. В доме занимали комнату два молодых коммуниста, но они часто уходили из дому и не мешали. Какая-то толстая баба, жившая с евреем, при встрече с хозяйкой кричала: «Верующая!..»

7 марта. Конец Масленицы — хозяйка печёт блины два раза в день. Наша отправка в дивизию откладывается. Вечером налёт авиации на товарную станцию, от первой же бомбы загорелся товарный поезд, горел всю ночь, рвались бочки с бензином и снаряды. Налёты теперь происходят каждый вечер, в 6.30. Первые самолёты бросают осветительные бомбы, как свечки на парашютах: те долго горят, светло, как днём. Минут через пятнадцать прилетают штук десять бомбовозов и бросают бомбы в четверть тонны, а иногда и поменьше размером, осколочные, что хуже. Страдают вокзал и огромная товарная станция, пути по дороге в Новую Белицу и конный завод. Деревянные дома долго горят.

Выяснилось, что мы, русские испанцы, никуда не поедем, а останемся при штабе корпуса. Новый начальник Уффичио капитан Виола жил лет пять в Ревеле, немного говорит по-русски, но с сильным сицилийским акцентом — вместо «с» произносит «ш», к нам он питает большую симпатию и не хочет расставаться с нами, русскими. Тем более что мы настоящие офицеры, а почти все остальные считаются «милитаризованными», то есть штатскими, призванными для вспомогательной службы, с чином соттотененте — подпоручика.

Учреждения штаба 2-го корпуса разместились в «Доме коммуны», недалеко от вокзала. Это огромное здание в виде буквы «Т», в 5–6 этажей, выкрашено в черный цвет — краски не было, взяли сажу из трубы. Мы должны там быть в 7.30 утра и оставаться до 12-ти дня — высиживать часы. Капитан Виола нас предупредил, что мы никому не должны говорить, что мы говорим по-итальянски, а лишь по-испански. В 12 — обед в собрании и после обеда высиживать с 3.30 дня до 6-ти вечера. Возвращаемся домой в темноте, как раз во время налётов красной авиации.

Раз возвращаемся домой, сзади огромный овраг, туманно. С другой стороны оврага нас обстреляли — видно, был немецкий патруль, охраняющий город от возможных налётов партизан, которых в окрестных лесах, как говорят, тысяч сорок. Но пули пронеслись высоко над нами (обычное явление в тумане). Мы скрылись за домами. Решили расстаться с милыми хозяевами и переселиться поближе к штабу корпуса. Перешли с Будённовской на Минскую улицу, дом 31, — рядом с «Домом коммуны», дверь в дверь. Хозяйка пожилая, огромного роста — Ирина Ивановна.

Все переводчики разъехались в разные части, остались мы вдвоём с Селивановым, сидим в комнате, пишем письма и совершенствуемся в итальянском языке. Сладков и болгарин Стефани — Степанов — бродят по городу и ищут квартиры для приезжающих офицеров. Немцы по радио приглашают записываться добровольцами в «Народную освободительную армию», но о России ни слова.