Ореховый посох - Роберт Скотт

Глянув на часы, О'Рейли увидел, что уже четверть одиннадцатого. Поздно. Серебро заперто, и ключ от сейфа преспокойно висит на доске у входа в его кабинет. Он решил, что завтра утром непременно повидается с шерифом; да, завтра у него будет вполне достаточно времени, чтобы до конца разобраться в этих странных событиях. Он потер ноющее бедро и выглянул в окно, за которым валил снег. Ничего, завтра он разберется с этим Уильямом Хиггинсом.

Уже миновала полночь, когда усталая Милли Хармон подавала виски шахтерам, сгрудившимся у одного из столов, и один из них отпустил в ее адрес какую-то шутку. Она заставила себя рассмеяться, хотя шутка молодого человека не показалась ей такой уж смешной. А когда он попытался втянуть ее в разговор, она извинилась и сказала, что ей нужно на кухню. Повернувшись, чтобы уйти, она вдруг заметила Габриеля О'Рейли, все еще в костюме и при галстуке, который направлялся к входной двери.

— Габи! — окликнула она его, но он не ответил. Милли подбежала к двери и резко ее распахнула. Снег валил уже вовсю; за последние три часа нападало больше фута, а порывистый ветер придавал ночи какой-то зловещий характер. Милли машинально придержала у горла шаль, глядя вслед О'Рейли, который был уже на середине улицы.

— Габи! — На этот раз она крикнула гораздо громче, но он опять не ответил и даже не обернулся.

В полосах света, падавшего из окон таверны, крутились крупные снежные хлопья. Милли хорошо видела, что на руках у О'Рейли перчатки, но ни пальто, ни шляпы он почему-то не надел.

— Эй, погоди! Ты бы хоть пальто надел, а то вон какая метель! — крикнула она ему вслед. — Чтобы мне потом не пришлось у твоей постели сидеть, когда тебя, дурня беспечного, лихорадка свалит. Разве можно в такую ночь неодетым ходить?

Но Габриель О'Рейли по-прежнему делал вид, что совершенно ее не слышит, и вскоре исчез в темноте. Странно, думала Милли, возвращаясь в прокуренное тепло таверны, а ведь хромота-то у него вроде бы совершенно прошла, хотя он только сегодня на ногу жаловался!

РЕЧНОЙ ДВОРЕЦ

980 двоелуний назад

Теннер Уинн устало прикрыл глаза и откинул голову на обитый бархатом подголовник рабочего кресла.

«Я просто чуточку отдохну, — пообещал он пустой комнате. — Совсем немного — и снова за работу».

Давно пробило полночь, но Теннер только что спустился к себе из покоев принца Данмарка. Капитан какой-то барки случайно увидел принца, бродившего по берегу реки Эстрад, через два дня после знаменательного собрания всего августейшего семейства Грэйслип в Речном дворце. Данмарк ослеп, оглох и, судя по всему, утратил разум — но никто не знал, чьих это рук дело. Теннер, правда, догадывался, что случилось это, скорее всего, в тот же день, когда отец Данмарка упал как подрубленный, начав во время торжественного обеда произносить перед гостями приветственную речь. Смерть Маркона, как предполагали, была вызвана какой-то заразной болезнью, хотя никто, даже королевский врач, с подобным недугом никогда в жизни не сталкивался. А вот состояние здоровья молодого принца действительно вызывало у Теннера опасения, хотя и совсем иного порядка.

Данмарк Грэйслип — ныне правитель Роны Данмарк III — был обнаружен у самой кромки воды; он брел в неизвестном направлении, спотыкаясь на каждом шагу, бормоча нечто невнятное и отмахиваясь от невидимых демонов, и трудно было в этом неряшливом безумном создании признать прежнего красавца принца. И Теннеру так и не удалось отыскать никакого средства, способного исцелить Данмарка или хотя бы успокоить его душу. Королева Даная не покидала своих покоев со дня похорон. Собственно, королевскими эти похороны назвать было трудно: никакой особой пышности, никаких толп горюющего народа, пришедшего попрощаться с покойным мечтателем. Из-за слухов о неизбежной войне, упорно циркулировавших по всем Восточным землям, Теннер опасался, что похороны Маркона могут послужить слишком притягательной приманкой для тех, кто с помощью террора стремится извлечь выгоду из любого ослабления августейшего семейства.

Он очень хорошо заплатил капитану той барки и велел молчать о состоянии Данмарка, но это не помогло, как не помогло и то, что целых шестьдесят дней принц не показывался на людях. А от Данаи и вовсе не было никакого толку; она продолжала сидеть в своих покоях, сложив руки на коленях, и смотреть в окно — туда, где простиралось невидимое из дворца море. Ела она так мало, что казалось, этого недостаточно даже для того, чтобы хотя бы просто поддерживать в ней угасающую жизнь; если будет так продолжаться, вскоре она неизбежно утратит последние силы, а может, и разум. Теннер, опасаясь, что жизнь для Данаи окончательно потеряла смысл и она чрезвычайно близка к самоубийству, поставил у ее дверей охрану, но принцесса запретила кому бы то ни было входить к ней.

Теннер отлично понимал, что при сложившихся обстоятельствах ему нельзя чересчур задерживаться в Роне. Политическая стабильность в Фалкане также пошатнулась, и теперь ему, за неимением других претендентов, предстояло стать правителем страны.

Его племянник Хелмат был найден мертвым вместе с Анис Ферласа, наследницей пражского престола, и те, кто их нашел, совершенно не сомневались, что именно Анис и убила своего кузена, причем с особой жестокостью, перед этим вступив с ним в кровосмесительную связь. А затем, по всей вероятности, сама пала жертвой того же страшного недуга, который чуть раньше погубил принца Маркона. Когда были найдены тела молодых любовников, и без того шаткий мир между Фалканом и Прагой затрещал по швам. Сестра Теннера и мать Хелмата, принцесса Анария, совершила самоубийство через три дня после своего возвращения в Ориндейл. Она безумно горевала, когда в море пропал ее старший сын, Харкан, но смерть Хелмата и вовсе стала для нее непосильным ударом. И в итоге корона Фалкана перешла к Теннеру — а он подобной ответственности никогда на себя брать не хотел.

Слезы выступили у него на глазах, когда он вспомнил об Анарии. Если бы тогда он вместе с сестрой вернулся домой, а не остался в Речном дворце, желая помочь Роне в столь кризисной ситуации, у Анарии, возможно, хватило бы сил пережить случившееся. Возможно, она даже смогла бы снова взять в свои руки бразды правления. Но он не поехал с нею на север, позволил ей одной везти на родину своего последнего сына — в гробу... Анария очень неплохо правила Фалканом, мало того, она была отличной матерью его, Теннера, племянникам. И он вдруг понял, что никогда ей этого не говорил.

Далеко ли она успела тогда проехать — одна в своей королевской карете, — прежде чем решила покончить с собой? Успела ли она пересечь границу? Увидела ли в последний раз Блэкстоунские горы? Или в течение всей поездки держала шторки на окнах кареты задернутыми? Теннер надеялся, что Анария приняла решение покончить с собой внезапно; ему была невыносима мысль о том, что его сестра целыми днями размышляла о самоубийстве, и он в эти дни должен был быть с нею рядом, должен! Но теперь он уже никогда и ничего не узнает.